Даптар поговорил с создательницей Центра «Насилию.нет» Анной Ривиной о том, почему насилие все еще есть и какова в этом роль государства, зачем и для кого снимать сериал о феминизме, а также о войне, доме и тоске по нему.

Государственный произвол

— Что сейчас с твоим главным проектом, он работает, не закрыт?

— С ним, к счастью, все в порядке, команда в Москве, я все делаю дистанционно. У нас нет сложностей, разве что сам факт, что организация существует в российском контексте, и непонятно, какая у нее судьба. Но к нам по-прежнему идут за помощью, люди нас поддерживают и больших финансовых сложностей нет.

— Помню, тебя штрафовали и не раз.

— У нас было три партии штрафов. Первый за то, что мы самостоятельно не стали в реестр иноагентов. Это 300 тысяч рублей на «Насилию.нет» и 150 тысяч на меня. Потом был штраф на меня в 50 тысяч, когда Роскомнадзор запросил мои паспортные данные, которые я отказалась предоставлять, ссылаясь на нормы законодательства. Во-первых, они у них конечно же есть, а во-вторых, пусть уже немножко сами. И третий штраф был уже по «Утопии» (медиа о насилии, в декабре 2020 года закрылось – прим.ред.). У меня есть ООО «Утопия» и под ее эгидой была еще и редакция. Мы намерено вывели «Утопию» в отдельное юрлицо, взяли команду новую, чтобы это была не только тема о домашнем насилии, но и пошире. И за то, что «Утопия», якобы, не промаркирована иноагентом, мы еще получили пару штрафов: 100 тысяч на меня, как помню, 300 тысяч на «Насилию.нет». В общей сложности мы заплатили 900 тысяч рублей.

Государство не сразу поняло, что женская повестка – это тоже политика. Поэтому в расстрельный список мы попали не сразу. Сначала были [независимое наблюдение за выборами] «Голос», какие-то очевидно политические темы. А потом государству стали неудобны все, кто что-то делает независимо. Точнее, если ты какая-та организация, что тихо помогает пострадавшим, не свидетельствуя о проблемах системы, тебя, скорее всего, трогать не будут. Но если ты открываешь рот, что нет закона, не работают полицейские, сами депутаты Госдумы, в том числе и президент, ведут себя поразительно сексистски, тем самым поощряя эту систему, то жди проблем.

И все равно у нас всегда было простое желание донести до людей очевидную мысль, что нарушение прав женщин – это нарушение прав человека. И я считаю, что за последние годы общество действительно начало это понимать намного лучше. Но по той же логике, если в стране преследуются все организации, которые занимаются правами человека, то почему бы не заняться и женской повесткой? Центр против насилия в отношении женщин «Анна» стал в этом реестре первым. У них самый важный проект – это Горячая линия, которая работает круглосуточно на территории всей страны (8-800-7000-600, звонки бесплатные – прим.ред.). Они крутейшие, они работают с 1993 года. И в 2016 году стали инагентами. Увы, это все тоже за работу по закону о профилактике домашнего насилия.

— Надо ж понимать, это деятельность антигосударственная в нынешних реалиях.

—  В условиях нынешней России – да. Как нам завещал какой там по счету глава Госдумы – «Парламент не место для дискуссий». Вот так же по сути сказали всему гражданскому обществу. Хотите помогать каким-то «жалким, убогим, уязвимым», которым не помогает государство, так помогайте. Вот только не надо кричать, что что-то где-то у нас не так. Мы получили отчеты из Минюста страниц на 200, где расписано, почему же мы такие плохие. И там выдержки из моих интервью, где я говорю, если бы государство защищало пострадавших от насилия, то таких организаций, как моя, не было бы. Они были бы не нужны. И вот эту фразу приводят нам в обвинение.

Все это смешно и грустно. С одной стороны, у нас много комитетов в Госдуме, и только один, который занимается делами семьи и женщин. Как бы, с одной стороны, это правильно, что есть профильный комитет, что пытается разобраться в специфике женских вопросов. С другой стороны, когда женщин загоняют в один комитет, получается, что все остальные вопросы уже не женские. Но самое прекрасное, это новые выборы в Госдуму, когда вместо Оксаны Пушкиной, которая была заместителем главы комитета, теперь замглавы комитета является господин Милонов. Нам намерено показывают, что им неинтересна вся эта фигня и ничего у нас нынче не получится, поэтому вот вам Милонов и без иллюзий.

— Как думаешь, какие угрозы они видели в работе организаций, помогающих женщинам?

— Когда человек не согласен с тем, что его бьют, и открывает рот, то он заявляет о себе, как о человеке с правами и человеке, который намерен отстаивать свои интересы. Когда человека бьют, и он думает – слава богу, что не расстреляли, – тогда в этой стране можно проводить любую политику. В том числе начинать войну, отбирать налоги и повышать пенсионный возраст, когда обещали не повышать. Мне все это интересно не столько с точки зрения женской, сколько юристки по семейному праву. Семейный кодекс говорит, что у ребенка свобода выражения мнения, что у него есть достоинство, что его, ребенка, не должны игнорировать. И я все время пыталась объяснить, что мы не со взрослыми людьми имеем дело, а с маленькими, которым в детстве проломили границы. В Семейном кодексе написано, что ребенок в случае развода имеет право общаться с бабушками, дедушками с обеих сторон. Но родители, в том числе и мамы, да, которые считают, что имеют право решать все за ребенка, говорят – нет, ты не будешь общаться с этими бабушками, дедушками! Фактически воспринимают ребенка как свою собственность.

Она виновата, если она вышла на улицу и ее изнасиловали. Она виновата, если ее бьют дома, ведь «она сама не ушла» и не вышла на улицу. Где ее потом изнасилуют.

Кавказский стиль

— На Северном Кавказе, как знаешь, чаще всего, наоборот. Отцы, отнявшие у бывших жен детей, не только с бабушками-дедушками, а с мамами не позволяют видеться.

— Да, на Кавказе перекос в другую сторону. Ребенка отрезают от части семьи. Поэтому мне хотелось изначально разжевывать вот эти основы, про Семейный кодекс. Кто на него смотрел, кто его читал? Маленькие люди с проломленными границами вырастают во взрослых. И наше общество – поразительно иерархичное, поразительно не поддерживающее независимую инициативу – поразительно не любит тех, кто отстаивает свои права. В школе, институте, армии, в роддоме, на работе, где тебе в конверте дают какие-то копейки и скажи спасибо, что вообще не уволили, – всюду одно и то же. Люди живут абсолютно не в правовом поле. И в общем-то очевидно, что семья – это то, на что государство свою политику ориентируют; тот же разговор про семейные ценности, заигрывания со всеми этими темами. И чтобы общество было иерархичным, удобным, управляемым, как армия, нужно отстроить иерархично семью. Никаких горизонталей, никакого пространства, где можно было бы открыть рот, возразить, не согласиться.

— Ну да, удобнее иметь дело не с массой людей, у которых свое видение ситуации и мнения по ней, а с неким главой, который уже продавлен и «спустит распоряжение вниз».

— Абсолютно так. И женщины так долго жили в этом контексте, что им сначала надо было рассказать, что они имеют права так не жить. И вот только началась работа просветительская, масштабная, с вовлечением большого количества людей в эту общественную дискуссию, государство обеспокоилось. Потому что поняло: эту деятельность надо останавливать, она становится опасной для тех, кто хочет, чтоб можно было в тюрьмах пытать, чтоб можно было дома убить. Если что стряслось дома, кто всегда виноват? Женщина. Она виновата, если она вышла на улицу и ее изнасиловали. Она виновата, если ее бьют дома, ведь «она сама не ушла» и не вышла на улицу. Где ее потом изнасилуют.

— Или не замолчала вовремя.

— Или замолчала, а потом ей скажут, что она стала какой-то клушей, овцой и он поэтому влюбился в новую строптивую, оставил ее с детьми без алиментов, без всего, и ушел. У женщины – и не только в российском контексте – вообще нет никаких возможностей быть уверенной в завтрашнем дне. Карьеру она строит? Значит, плохая, потому что не в семью. Семьей занимается? Плохая, потому что перестала за собой следить, с ней стало неинтересно, можно поменять на другую. Молчит – плохо, не молчит – плохо. Много нарожала – плохо, не нарожала – еще ужасней. Не будем забывать, что в России порядка 150 миллиардов не выплаченных алиментов.

Ключевая задача наша – научить женщину брать контроль над своей жизнью. И порой нужно начинать с таких мелочей, о которых я и не задумывалась

— Ну, ты же знаешь главный аргумент – она деньги потратит на себя. В громкой истории дагестанки Нины Церетиловой милейший бывший муж так и объяснял свой долг по алиментам на троих детей.

— Могу сказать точно: намного больше мужчин, которые получают хорошую зарплату, приходят к начальству и просят написать бумажку, что получают 5 тыс. рублей. Чтоб отдавать только копейки. У меня есть знакомые, которые получают очень большую белую зарплату, и бывшая жена получает такой процент, что действительно превосходит траты ребенка. Но на эти единичные случаи приходятся десятки и тысячи женщин, которым не хватает на самые базовые потребности ребенка.

— Ну, для Северного Кавказа все еще осложняется тем, что как только подаешь на алименты, ребенка отбирают.

— В том, что на Кавказе все намного сложнее, я не сомневаюсь. Это про другую категорию патриархальности, про ислам, про общество, где все друг друга знают – и полицейского, и участкового. Наши кейсы, когда мы помогали девочкам с Кавказа, это ужасные кейсы, где высокопоставленные родственники и в республике их знают. С некоторыми мы работали не год и не два, проходили через весь этот ужас.

— Знаю по опыту, что когда нет возможности дотянуться до беглянки, родственники идут к тем, кто ей помогал.

— В некоторых из наших случаев, мы давали только психолога и юриста, а к нам все равно заваливались братья, мужья, мамы. У нас есть проект через SOS-программу, мы в хостелах прячем женщин. И одна наша подопечная, заселившись, связалась с мужем и рассказала, где она и что у нее все в порядке. Хотя в договоре у нас прописано, что место называть нельзя. И к нам пришли ее искать.

— Вот потому я и говорю все время, что кавказские кейсы, они особые, они сложные, там мы дело имеем не только с родней, зачастую невменяемой, считающей, что женщина их собственность, но и c самими женщинами, которые тоже так считают…

— Поэтому ключевая задача наша – научить женщину брать контроль над своей жизнью. И порой нужно начинать с таких мелочей, о которых я и не задумывалась. У нас как было? К нам приходила женщина, мы спрашивали – вам чай или кофе. И вот приходит к нам друг нашего Центра и говорит, что так не надо делать. Надо поставить и чай, и кофе. Она должна сама взять или одно, или другое, или и то, и то сразу. И чувствовать, что она принимает решение. Так что теперь у нас стоит столик, и женщина сама решает: хоть десять чашек она выпьет, а может ни одной.

— В последнее время стало очевидным, что полиция активно помогает родственникам, разыскивающим строптивую беглянку, а ее саму защищать от родственников не торопится.

— Да, это меня каждый раз ввергает в шок. Когда совершеннолетние девочки бежали от своих мам, очевидных домашних тиранов (мы не будем сейчас обсуждать, почему эти мамы сами так себя ведут), и вот девочки, кто с друзьями на машине, кто на автобусе, кто на поезде куда-то едут, родители  подают в розыск и полицейским все равно, что ребенку 18 и больше,  они решают – ребенка берем и отдаем. У нас были кейсы, когда мамы начинали настоящую охоту за девочками и те должны были как-то тайно пройти в полицию, чтоб сказать, что их не нужно разыскивать, они не пропали и не нужно им давать семье никакой информации.

— И так людей возвращают туда, где уже любящие родственники уже вырыли им могилку.

— Я понимаю, что центральная Россия также по уши в этом насилии, но оно там все же менее одобряемо, это сразу списывают в маргинальщину, мол, какой-то там бегает с топором. И, как я понимаю, на Кавказе это не маргинальщиной считается, это все привязано к «чести», к «чистоте». И вот тут мы возвращаемся к разговору о государстве. Мы с тобой можем сколько угодно кричать, что это не по-человечески не по-христиански, не по Корану, но только государство может это прекратить. С юридической точки зрения оно обязано предотвращать преступление, защищать жизнь и здоровье своих граждан. То есть, общество дает государству монополию на насилие, в виде правоохранительной системы. Мы сами не носим пистолеты, мы не создаем партизанские отряды, потому что вот, мы выбрали людей, они нас представляют, и они наши интересы как бы будут защищать.  И мы упираемся в то, что эта система не работает от и до. И тогда понимаем, почему нашему государству не нравятся люди, которые рассказывают, что это не система, а имитация.

Феминизм – это…

— Удивительно, что ты нашла силы запустить новый проект – Fem is. Как тебе удалось, откуда силы?

— Сейчас я бы не стала этим заниматься. Просто он уже у нас был в столе. Мы его начали зимой 2021 года и планировали выпустить осенью. Но сначала были проблемы из-за ковида и все затянулось. Люди вписывались на проект на nhb месяца, а им пришлось за полтора года все это делать, много раз перемонтировать, дописывать, кто из спикерок за это время стал иностранным агентом, как Екатерина Шульман, Юля Цветкова. Этот проект, хочу подчеркнуть, делался без «Насилию.нет». Там совсем другая команда из людей, которые снимают рекламу, снимают кино, они стоят больших денег, но согласились работать за какие-то смешные для них, незначительные гонорары. Это совершенно некоммерческий проект. Мне было важно это сделать.

— На ютубе Fem is почему-то промаркирован 18+, хотя речь в нем о феминизме. Феминизм у нас сейчас – тема запретная?

— Могу сказать, как я сама реагировала на маркировку 18+, то я решала, готова ли я взять своих несовершеннолетних племянников на такое кино. Так что, когда мы ставим 18+, мы тем самым говорим людям, если вы это смотрите, то берете на себя ответственность. У нас там могут быть какие-то вещи, связанные с насилием. Есть отдельная серия про войну, про «станции утешения» для японских солдат. Мы не хотим, чтобы неподготовленный человек столкнулся с шок-контентом. Кроме того, если такой маркировки не будет, к нам обязательно придут консервативно настроенные люди со словами «как вы посмели развращать детей!». У нас там есть про секс, про квир, про ЛГБТ. Мне уже приходилось платить сумасшедшие штрафы фактически ни за что. И не хотелось бы давать государству даже мизерную возможность повторить такое.

— Получается, многовековая система угнетения женщин, насилия государством и обществом поддерживается, а рассказ об этом «развращает» и «шокирует»?

— Получается, так. Ну, и в придачу, мы получили много критики от людей, с чьей стороны критики не ожидали. Мне печально, что в большинстве случаев критика была неконструктивной, а больше было похоже на хейт с оскорблениями и передергиваниями. Но у меня не было задачи говорить на академическом или на каком-то очень прогрессивном языке. У нас к каждой серии были экспертки. И они нам говорили – ну, почему такой текст, мы же вам писали такое количество сложных терминов. А мы говорим – не будет это на слух ложиться, не будет! Нам нужно было выбрать такой язык, чтоб люди, которые не хотят разбираться в сложном, обратили на тему внимание. Это вопрос азбуки. Вот ты открываешь азбуку, видишь буква А – арбуз. Многие критики хотели, чтоб там был, скажем, адронный коллайдер. А я разговариваю с людьми про арбуз, мол, давайте, посмотрим, он зеленый, сладкий, а не что-то страшное и сложное. И да, это было отчасти намерено сладким посылом. И ты знаешь, многие люди, которые относились к феминизму плохо или настороженно, писали мне благодарности. А это и была моя задача – поговорить с теми, кто считает, что фемки – это сумасшедшие, которые всех ненавидят, и самое главное, что они не бреют подмышки и прочее в том же духе.

Мои мама и бабушка всю жизнь работали, учили меня всегда рассчитывать только на себя, но все через «девачковое воспитание» и «женское счастье»

— Так, давай вернемся к тому, когда вообще появилась эта идея и на кого проект рассчитан.

— Все началось, когда я поехала в Тель-Авивский университет учиться политологии. Я была единственной из России, другие девушки из Америки, Дании, Венесуэлы. Они мне говорили, вот у нас такие и такие женские проблемы. А я им отвечала: «А у нас вообще нет проблем. У женщин в России все хорошо». Вот представь себе, это все было восемь лет назад. Я проделала большой путь. Людям, которые понимают, что такое Стамбульская конвенция, нет надобности объяснять детали правоприменения или почему нужно говорить «гомосексуал», а не «гомосексуалист». Они это и так понимают. А как говорить с теми, кто ничего этого не знает и не интересовался? Выйти на улицу и сказать – ребята, а давайте обсудим, почему «сексработа» это плохое слово, и почему шведская модель – это хорошо.

Делая этот сериал, я говорю с теми людьми, которые не какие-то там плохие и оголтелые сволочи, а просто на том уровне, на котором я сама была восемь лет назад. У меня есть знакомая, с которой мы в институте была лучшими подругами, но десять лет назад перестали общаться. И вчера она мне написала – «Аня, спасибо тебе большое за этот проект. Я поняла, что я действительно имею право быть такой, какой я хочу».  У меня есть друг, с которым я спорила огромное количество раз, он социолог, ему 40 с лишним лет, у него есть весь этот душок из патриархата, сексизма. Он мне звонит – «Как круто! Я же реально многое понял, теперь хотя бы обращаю внимание». Я вот для таких людей делала проект. Для себя восьмилетней давности. Для условной своей мамы. Для людей, которые поддерживают меня, но не понимают, почему я «помешалась на женской повестке». И они пока не готовы к усложненной программе, скажем так, мы говорим им, давайте сначала условимся, что женщина – это человек. А после дойдем и до категорий посложнее.

— Ты меня страшно удивила сейчас. Я полагала, что если для меня, родившейся в Махачкале, понятно, что каждая женщина, которая хоть раз подумала о своих правах, это феминистка, то тебе, столичной девочке такое понимание выдается чуть ли не при рождении.

— Все не совсем так. Я хорошо помню, как смотрела на феминисток и думала, какие же они там все не в себе. Мне повезло, за несколько лет я от позиции «феминистки – сумасшедшие идиотки» дошла до того, что воспринимаю себя как феминистку и иначе уже быть не может. Но вокруг остались люди, хорошие, любимые люди, мои друзья и родственники, которые просто не понимают.  И мой проект для тех, кто не готов читать ни жесть, связанную с насилием, ни слушать разговоры про квир-персон и их роли в феминистских движениях. Мы и так умудряемся в 20 минут втиснуть кроме легкого контента еще и информацию – вот это квир, а это гендер. Я подстраиваюсь под зрителя, который считает, что феминизм – это плохо или что он уже не нужен. Под тех женщин, которые каждый день всеми своими действиями воплощают феминизм, но считают это слово ругательным.

— Да, понимаю. Работать хорошо с теми, кто с тобой абсолютно на одной волне, кто глубоко погружен в тему, а потом обнаруживается, что зритель не понял половины: он же не из вас, он со стороны…

— Вот тут как раз нам, можно сказать, повезло. К примеру, наша режиссер не хочет, чтоб ее называли «режиссеркой». Ну, не нравится ей это и вообще фем-риторика была не очень близка. И съемочная группа была из мужиков, которые ничего не понимали. Но за дни съемки многое в них изменилось, и мне уже не приходиться спорить и объяснять азы. И да, подчеркну, мужчины – это важно. Мои мама и бабушка всю жизнь работали, учили меня всегда рассчитывать только на себя, но все через «девачковое воспитание» и «женское счастье». И именно дедушка мне с детства рассказывал, что я вообще-то не «девочка», а «человек». Мой феминизм во многом – это продукт дедушкиного воспитания. И поэтому мне важно, чтоб мои друзья-мужчины, у которых есть дочки-внучки, тоже посмотрели мой проект.

— Какие еще были претензии?

— Ну, до смешного, к примеру, я читала о себе насмешливое, мол, нацепила костюм суфражистки. А я в кадре просто в блузке моей бабушки, которую я ношу и очень люблю. Мне было очень важно, что это не съемочный реквизит, а такая связь поколений, про мою историю, мою семью. Или вот пишет уважаемая мной феминистка, что это чиновничий проект. Причем, не просто с улицы человек, а та, чья мама была нашей эксперткой по одной из серии, одна из тех, кем я восхищаюсь, кто начала поднимать тему гендерного насилия, когда я еще в детский сад ходила. Ну и куча претензий, что у нас нет всех феминисток всея Руси.

— Да, меня просили задать тебе вопрос: может ли быть объективным и полноценным рассказ об истории феминизма в России без упоминания вклада лесбиянок и квир-персон?

— В первой же серии [фемактивистка и писательница] Даша Серенко говорит – в России сейчас не феминизм, а феминизмы. И так круто, что столько разных феминисток по стране. Конечно, было бы замечательно рассказать обо всех, но смотрим на время. У нас десять серий, есть серии про суфражисток, про Америку, про разные движения там и сям, чтоб была выстроена хронология. И только одна серия про Россию с начала ХХ века и по 20-е годы XXI века. У нас меньше десяти минут на современную Россию. Нет в фильме лесбиянок? Да, признаю. Считаю ли я, что из-за этого сериал говно? Не считаю. Правильно ли, что там того и этого нету? Неправильно. А еще неправильно, что в России гомофобное законодательство, которое не дает мне об этом сказать. Но извини, пожалуйста, у меня есть «Насилию.нет», которое открыто говорит про насилие в ЛГБТ-отношениях везде, где может, имея все риски. И в том числе тема ЛГБТ – это одна из причин, почему нас признали иноагентами.

— На показе 11-й серии, там, где речь шла о феминизме и войне, о войне чеченской упомянуто вскользь. И я сразу вскинулась, поскольку ждала развернутого разговора. И, к сожалению, совсем ничего не сказано о кавказских и исламских феминистках. А ведь это отдельная, очень интересная тема, движение, которое развивается и крепнет прямо на наших глазах.

— Тут все же был технический момент, все снималось в Москве, и я была категорически против записи по скайпу, а для того, чтобы работать и по регионам нужна была бы другая команда и совсем другой бюджет. Это деньги, это люди, это связи, это волонтеры, которых нужно уговорить. Я не могу прыгнуть выше своей головы. Вот физически. Про Кавказ согласна, что про него надо было больше. Я думаю, что с этим делать. Но ты пришла и сказала – ребята, девчонки классно, но мне не хватило вот этого. А я же слышу, говно, этих нету, тех нету, не буду смотреть! Это меня огорчает, тем более что уничтожили почти все СМИ, которые могли нас поддерживать, нет теперь российского глянца, который мог рассказать о проекте тем женщинам, что давно феминистки, но ненавидят это слово. И при всем этом на сегодняшний день у проекта уже больше 60 тысяч просмотров. Конечно же для меня это победа, столько человек на лекции про феминизм я бы не собрала. Кстати, я к тебе ехала и ко мне подошла незнакомая девушка, сказала – «Спасибо большое за ваш сериал, можно я вас обниму».

«Лабиринт»

— На презентации проекта Fem is ты говорила еще и о «Лабиринте». Объясни, что это, на кого рассчитано и как будет работать.

— Этот проект тоже не имеет отношения к «Насилию.нет», это новая команда, он ориентирован на женщин вынуждено уехавших из своих родных стран. В новой стране они могут столкнуться с тем или иным гендерным насилием. У нас изначально предполагалось четыре языка – русский, украинский, белорусский, английский. И нужно было найти слово, которое на всех языках было бы понятно и к тому же отражало нашу задачу. Потому и такое название, лабиринт. Эти женщины попали в лабиринт, запутались, но если протянуть руку, то можно вывести их из него. У нас есть юридическая помощь и подробнейшие инструкции к каждой ситуации в каждой стране, что делать, куда идти, как быть. Пока стран не так много, только ключевые направления, но мы активно работаем над увеличением этого списка. У нас есть психологи, которые смогут консультировать онлайн невзирая на то, где женщина находится. И мы планируем сделать большую волонтерскую сеть, чтобы люди на местах, зная язык и местную специфику, сопровождали и помогали.  Юридически мы не можем каждую женщину консультировать, в каждой стране своя юрисдикция, свои законы. Но мы постарались прописать очень подробные инструкции как себя вести в той или иной ситуации. Пока финансовой поддержки на системную работу и развитие проекта не удается найти, но мы будем делать все, что в наших силах.

— Я читала материал о российских мужчинах, выписывающих себе в жены азиаток, мол, с ними легче, они покладистые. Ситуация повторяется?

— Я недавно я общалась с моей коллегой из Польши, и она сказала, что поляки сейчас очень много говорят, что польки строптивые и амбициозные, наконец-то приедут украинки и мы сможем жениться. Так что это не только российская специфика, это мужская. Женщина-беженка, да еще и с детьми – особенно уязвима. Тут уже не только угроза насилия над ней, но и угроза безопасности детей.

— Как подобрать или выучить волонтера правильному, деликатному и бережному отношению к тем, кому должен помогать?

— Ну, у нас уже есть такой опыт, в московском проекте гражданского сопровождения все волонтерки проходят обучение. И всех волонтерок (а мне хочется верить, что это будут, как минимум, сотни, а то и тысячи девушек и женщин) мы не сможем обучить лично, но можем делать очень подробные гайды, как общаться и как не общаться с тестированием по результату. Допустим, кто-то пройдет этот гайд, а у нее будет ноль обращений, но ведь она эту информацию получила, она ее дальше понесет. Я больше всего люблю такие геометрические прогрессии. Когда ты даешь одному, он – трем, а те другим. Такие «бациллы ненасилия».

— Я читала, что многие прекраснодушные люди оказываются уязвлены: они пришли волонтерить, а беженцы грубые, неблагодарные.

— Мы волонтерок отбираем. У нас анкеты, собеседования. Мы не берем людей с синдромом спасателя, таких, что всем этим заряжен – Где? Кто? Дайте мне скорее и побольше! Как-то мне женщина-адвокат говорит – «У меня есть одна пострадавшая и она больше не хочет продолжать дело. Как мне ее заставить довести все до конца?» Я говорю, стоп, можно, мы не будем никого заставлять? Волонтерство должно быть ответственным, люди должны быть готовы ко всякому.

Я стараюсь вообще не думать, что мне больше не жить в самом любимом городе, в своей самой любимой квартире, где мы только закончили ремонт, не ходить на работу в свой очень любимый офис, к своей любимой команде

Иммиграция

— Задам совсем неделикатный, болезненный вопрос. Об отъезде из России. Как ты чувствуешь себя в новом качестве, когда все нужно начинать заново в новой стране?

— У меня был опыт жизни в разных странах, я в детстве с бабушкой и дедушкой жила в Штатах, потом несколько лет жила и училась в Израиле. Но всегда хотела в Москву, в Россию. Я очень верила, что мы сможем что-то изменить. И сейчас для меня это абсолютно чудовищная ситуация. Мою семью очень много связывает с Украиной и происходящее сейчас для меня очень тяжело. И я не верю, что на своем веку смогу жить в той России, в которой хочу жить.

Я уехала восьмого марта, до этого были две попытки, но наш рейс отменяли, и мы возвращались из аэропорта с котами и с чемоданами. Я не думаю, что мне в ближайшие годы удастся оказаться в самом любимом городе. Я никогда и не думала, чтобы быть вдали от Москвы. Максимум, что я думала – черт подери, как зимой противно, хорошо бы зимовать в тепле.

У меня был патриотизм головного мозга, который настолько связан с любовью, с верой в свою страну, что хочется делать ее лучше, хочется решать проблемы.

Я больше всего любила ездить в регионы и там рассказывать людям про какие-то изменения. Мне очень нравилось ощущать, что я часть каких-то больших перемен, в частности, по женской повестке. И понимаешь, я в этом смысле очень счастливый человек несмотря на то, что тема – очень токсичная. У меня никогда не было такого, когда идешь на работу, потому что это работа и надо.

Мне девочки из «Насилию.нет» присылают видео из нашего офиса и мне так больно, ведь это все создавалось с нуля своими руками. Мой молодой человек по делам поехал в Москву и присылает мне какую-то фотографию, как он сидит у нас в гостиной, что-то смотрит по телеку. Я смотрела на этот телевизор, на этот диван, на этот пол, который мы только отциклевали, и я долго не могла на него насмотреться. Я стараюсь не смотреть на эту фотографию. Я стараюсь вообще не думать, что мне больше не жить в самом любимом городе, в своей самой любимой квартире, где мы только закончили ремонт, не ходить на работу в свой очень любимый офис, к своей любимой команде. Вот так мне сейчас.

Светлана Анохина