В конце марта этого года Московский городской суд в апелляционной инстанции признал за жителями Унцукульского района, дома и земли которых ушли под воду при строительстве Ирганайской гидроэлектростанции, права на выплату компенсации. Эта победа стала возможной благодаря упорству адвоката Марины Агальцовой и стойкости людей, которые много лет добивались справедливости. Среди них – исполнительница народных песен Нахи Курбанова.  Корреспондентка Даптара отправилась к ней, чтоб узнать, может ли обычный человек противостоять государству, как правильно говорить с бандитами, уместно ли плясать в суде и что может позволить себе женщина.

Сад означает Дом

– Люди здесь жили долго, около ста лет. Моему отцу было 103 года, когда он умер. По этой земле было приятно ходить босиком, такая гладкая и теплая. Чистым воздухом дышали, из водопада пили, — говорит Нахи, вглядываясь в водную гладь.

Мы стоим на берегу Ирганайского водохранилища, это один из красивейших пейзажей горного Дагестана. Яркая, будто на картинке из глянцевого журнала вода, в ней отражаются скалы. В сезон приезжают сюда тысячи туристов, снимают Ирганай, снимают себя на фоне Ирганая, ахают, восхищаются. Только для Нахи все обстоит иначе.

Прямо тут, под этой нарядной бирюзового цвета водой когда-то стоял дом, в котором она родилась и выросла. Всюду были разбиты сады, ветви гнулись под тяжестью плодов. Нахи теперь даже кажется, что круглый год все цвело и плодоносило. Это небольшое село, ушедшее под воду, называлось Хинтиминта.

Судьба Хинтиминты определилась в 1975 году, когда было принято решение о строительстве Ирганайской ГЭС. По проекту, местность вместе с Ирганаем попадала в зону затопления.

Первые, подготовительные работы начались в 1977 году, но строительство затянулось на долгие годы. Внеплановое затопление села произошло уже на этапе строительных работ. Периодически вода поднималась, под нее уходили сады и дома. В конце 90-х село Хинтиминта окончательно оказалось под водой.

Задолго до начала строительства хинтиминтинский старейшина Мустапа предсказывал, что все дома и деревья однажды уйдут под воду. Он говорил, что надо пересадить в Унцукуле сорта деревьев, которые росли только в Хинтиминте, но никто к нему не прислушался. Поставили подпорки, чтобы ветки не ломались под тяжестью плодов и все. Жизнь продолжалась, сельчане растили свои сады, приезжали люди из Минсельхоза, присваивали деревьям звание чемпионов. Орехи из Хинтиминты стоили дороже, чем унцукульские – вкус у них был лучше.

— У нас в саду росло огромное ореховое дерево, старшие говорили, что ему уже шестьсот лет. Была фотография моего отца рядом с ним: дереву шестьсот лет, отцу – сто, и он такой маленький рядом с деревом, – рассказывает Нахи.

Утерянный рай

В той, утраченной Хинтиминте не было электричества, но маленькую Нахи это не огорчало. Вечер – это значит, что все уже дома, дневные дела переделаны, брат играет на гармошке, мама отбивает ритм на табуретке, а в центре всеобщей любви и внимания она, Нахи. Она поет и танцует и все любят ее, такую голосистую и талантливую. Дом их был построен по горским традициям: семья жила на втором этаже, а нижний этаж занимал сарай для скота, утрамбованная земляная крыша этого сарая фактически была их двором. От танцев Нахи земля на крыше истончалась, поэтому мама регулярно приносила новую и трамбовала ее специальным каменным валиком. Эти валики до сих пор можно увидеть в высокогорных селах, как и домашнюю старинную молотилку. На такой мама Нахи молола зерна и из муки делала самый вкусный в мире кукурузный хинкал.

Назвали Нахи в честь бабушки. Все говорили, что она и похожа на бабушку – та тоже прекрасно пела, соседи заслушивались.

– В Хинтиминте был очень трудолюбивый народ, но почти никто не выезжал на заработки, ведь плодородная земля всех кормила, – вспоминает Нахи. – У каждого были свои часы полива, о воде беспокоиться не приходилось, прямо под боком, как на заказ – водопад. Бывали и засушливые времена, водопад иссякал, и тогда местные женщины поднимались в гору, расстилали одеяло и читали зикр (религиозные чтения – прим.ред.), чтобы вызвать дождь. И зикр всегда помогал.

Урожай вывозили на ишаках через висячий мост, а потом нанимали бортовую газель и отправлялись в Махачкалу или другие города. Родители часто брали Нахи с собой торговать, она хорошо говорила по-русски и вообще была бойкая, болтала с покупателями, а те умилялись и не скаредничали, не пытались сбить цену.

Хинтиминта была небольшим селом, всего 141 хозяйств. Но в селе был и Дом культуры, и два магазина, а еще медпункт и начальная школа. Время в Хинтиминте текло само по себе, никто особенно не спешил. Часы были не у всех, и те, кто работал в садах, ориентировались на школьный звонок.

– Точнее, его, как такового не было, – смеется Нахи. – У нас была одна учительница и в кабинете сидело сразу три класса, каждый класс занимал один ряд; учительница давала задания и переходила от одного ряда к другому.  На столе у нее стояли часы и когда урок заканчивался, она выходила на улицу и била большой деревянной ложкой в медный таз. Вот такой у нас был звонок.

Беда

В середине 80-х годов Нахи вышла замуж и уехала с мужем в Унцукуль. Муж был не местный – приехал к ним в районный Дом культуры работать хореографом, и она совсем недолго была с ним знакома, почти не знала его. Перед тем, как дать согласие на брак, поставила условие, что муж не станет препятствовать ее работе в фольклорном ансамбле. Он обещал и обещание свое сдержал.

– Видимо, потому что, сам не унцукульский был, а из Гумбетовского района, – считает Нахи. – Унцукульский парень никогда не позволил бы жене петь и танцевать на сцене, в те годы это считалось позором. Хороший он был человек. Умер семь лет назад. Всегда меня во всем поддерживал… Если кто-то пытался на меня через него влиять, сразу говорил: «Нахи все правильно делает, она лучше знает!»

После замужества Нахи часто возвращалась в село, даже после того, как не стало родителей – приезжала с семьей, мужем и дочками. Приводила в порядок дом и шла работать в саду. Этот сад был для нее как близкий человек, требовал любви, заботы и труда. И она растила его, отгоняя мысли о том, что все ее усилия удержать эту землю и самой удержаться на ней, напрасны. Что через несколько лет все тут уйдет под воду. Но забыть об этом надолго не получалось. В реальность возвращал сигнальный звонок. Его слышно было по всему селу и значил он одно – прибывает вода. Нужно уходить из села, подниматься на возвышенность.

– Где-то в начале 90-х мы с мужем и дочками пришли собирать абрикосы и услышали этот звонок, – для Нахи это одно из самых сильных воспоминаний, она возвращается и возвращается к нему. – Муж посадил себе на плечи старшую девочку, я – младшую, и вдоль висячего моста мы пошли к берегу. Я привязала ножки дочери платком и сказала ей крепко держать меня за голову. Когда мы дошли до середины мост уже полностью ушел под воду. Я держалась за проволоку и трос от моста, мимо нас река несла домашнюю живность, плыли коровы и куры. Вода прибывала, дочка душила меня за шею от страха. Я уже не чувствовала своих ног, когда муж донес старшую до суши и вернулся за мной и младшей. Это самый страшный день в моей жизни. Он на всю жизнь отпечатался в памяти у меня и у дочерей. Мои старшие девочки до сих пор не любят моря, очень боятся воды, только Патя, моя младшая, любит, она тогда еще не родилась.

Нахи делает несколько шагов к воде, будто стоит подойти поближе, как та расступится, и прошлое впустит ее в себя.

– Я сейчас смотрю вниз, и мне кажется, что если войду в воду, то там найду все знакомые тропинки и дома, – говорит она.

Там под водой остались могилы предков, около пятидесяти могил. Там похоронены бабушка Нахи и две ее сестры. Перезахоронить она их не могла, это очень опасно.

Шамилькала

От водохранилища до Шамилькалы, районного центра, где сейчас живет Нахи, идти минут 10-15. На многих участках еще нет домов, но сады уже разбиты и цветут.

– Это хинтиминтинцы в Шамилькале обустраиваются, им тяжело без сада. Вот здесь человек сам сделал террасу и посадил деревья, – Нахи указывает на узкий длинный участок. Он укреплен аккуратной каменной кладкой серого цвета, на ней белым камнем выложено имя хозяина «Абдула Алхас».

Мы проходим мимо мечети, во дворе которой активно готовятся к ифтару. В ряд стоят старинные самовары, в большом казане варится еда для сельчан. Поднимаемся по лестнице к зданию администрации. Возле него огромный щит, на нем портреты двух имамов, Шамиля и Газимагомеда, поэта Махмуда и революционера Махача Дахадаева. Этих непохожих друг на друга людей объединяет родина – Унцукульский район.

Еще пара минут неспешным шагом – и мы уже возле пятиэтажки. Тут живет одна из дочерей Нахи, а с недавнего времени и она сама. Окна квартиры выходят во двор, там детская площадка в окружении других многоэтажек. Впрочем, само окно, как и вид из окна, в жизни Нахи сейчас мало что значит. Значит стол. Он стоит прямо в коридоре. На нем папки. В них результат работы Нахи за последние пятнадцать лет. Именно столько лет Нахи пытается добиться справедливости – выплаты компенсаций своим землякам за утерянную землю и собственность. На каждого, кто не получил компенсации за жилье и сады, а их на сегодняшний день 260 человек, считая наследников – детей и внуков, у Нахи заведена отдельная папка.

– Я люблю, чтобы документы были в порядке, – Нахи подвигает папки к краю стола, выравнивает их, чтоб ни одна не выбивалась.

Тут же на столе – решение Московского городского суда в апелляционной инстанции. Вынесено оно месяц назад и теперь люди смогут претендовать на компенсации за утраченную собственность. Суд признал незаконным бездействие правительства Дагестана, допущенное при решении вопроса о компенсационных выплатах пострадавшим в результате строительства Ирганайского водохранилища, и возложил обязанность на правительство устранить допущенные нарушения.

– Еще до суда я говорила, что, если мы выиграем, стану танцевать прямо в зале, – смеется Нахи. – Меня с двух сторон Гамзат и Шамсудин держали, чтобы я не танцевала. Двадцать пять лет этого дня ждала, а они мне нормально порадоваться не дали.

Компенсации

– В день суда хинтиминтинские женщины непрерывно читали за нас дуа (молитва – прим.ред.), а в ватсапе отчитывались, сколько прочли. Но в Москву на суд с мужчинами поехала я одна, – рассказывает Нахи.

Она достает судебные документы с последнего процесса и разворачивает самодельный плакат «График бездействия властей», где отображены слабые попытки дагестанского правительства решить вопрос компенсаций.

– «Ты одна, что ли, с мужчинами поехала?», спрашивали меня. А чем я, говорю, не мужчина? Я с ними и в мечети молилась – времени мало было, приходилось вместе молиться. Потом обращались ко мне «Ле, Нахи», как к мужчине. Я, говорю им, с вами скоро и правда мужиком стану, – вспоминает Нахи.

В зале суда она немножко расклеится и не сможет прочитать заранее заготовленный текст: от слез буквы расплывутся перед глазами. Она станет рассказывать, как выбиралась с семьей из воды, и заметит, что все в суде – включая судью, адвоката и даже ответчика – не могут сдержать слез.

– Магомед, один из односельчан, мне потом говорит: «Какую красивую историю ты придумала, даже судья плакал». Он подумал, что я это все сочинила. Я обиделась на него. Говорю: «Магомед, дай Аллах, чтобы ты неделю в воде оставался, и тогда ты все поймешь!». До сих пор у меня дочка в слезах бывает, когда вспоминает этот переход – мамы не видно, папы не видно, вокруг вода, – вздыхает Нахи.

Ее дорога к этому судебному решению была долгой, трудной и временами казалось, что все эти усилия, бесконечные заявление, судебные рассмотрения не имеют никакого смысла. Она начала заниматься вопросом компенсаций в середине нулевых, когда поняла, что больше не может доверять ни одному из тех, кто якобы боролся за интересы сельчан. Они просто забирали свои деньги и уходили, считает Нахи. Так продолжалось десять лет.

Нахи говорит, что сельчане поверили в нее, подбадривали и подталкивали к борьбе. И ей не оставалось ничего, кроме как взять все в свои руки и включиться в эту изнурительную многолетнюю войну. Ей не хватало опыта и знаний, надежных соратников и умных советчиков. Поначалу в список сельчан, имеющих право на компенсацию, вносили всех, кто написал заявление и, когда Нахи принялась за работу, многие, рассчитывавшие на халявные деньги, оказались за бортом.

– Семья из трех человек, у которых был в селе сад в 10 соток может претендовать приблизительно на 4 млн рублей, а такая цифра провоцирует нечистоплотных людей попытаться вклиниться в списки. Сейчас я как общественница всем, кого в список включаю, свою печать тоже на заявлении ставлю. Чтобы никто не мог пролезть, – разъясняет Нахи,

Такая принципиальная позиция принесла ей безусловное уважение. Принесла она и проблемы. Причем, очень серьезные.

Флаг в руках женщины

В 2007 году ее пытались взять на испуг местные бандитские группировки. В те годы «Чиркейгэсстрой» заключал договоры подряда на санитарную очистку дна водохранилища, а Нахи стала единственной женщиной-подрядчиком. За работу хорошо платили, но надо было «отстегивать» бандам. Даже так деньги выходили немалые, а прямая конфронтация с «братвой» могла закончиться совсем уж нехорошо. Правила игры понимали все подрядчики и не спорили. А Нахи вдруг заупрямилась.

– Сказала: «Ни копейки не дам!» Если всем платить, как я с работниками должна рассчитываться? Они меня затолкали в машину, грозили, но так и не смогли у меня деньги забрать. Я стала очень жесткая за это время, меня остановить невозможно! Иногда забываю, что я женщина, – смеется Нахи.

И тут же, противореча себе, заявляет, что женщине в Дагестане легче протестовать и не соглашаться, мол, на мужчину можно повлиять, посадить его можно, а с женщинами в определенном смысле до поры до времени помягче обходились. Чем она и воспользовалась, когда начала проводить протестные акции. Хинтиминтинцы собирались и обсуждали планы по восстановлению справедливости, несколько раз перекрывали дорогу, по которой на грузовой машине подвозили гравмассу для работ на водохранилище, и тем фактически на месяцы задерживали работы. Люди, сменяя друг друга, стояли на дороге по несколько десятков человек, женщины готовили на всех еду и кормили протестующих. Беда объединила людей, они стали сплоченными. Несколько раз Нахи как организатора забирала полиция, но она не отступалась.

– Мужчины очень помогали, но флаг был у меня, – Нахи вскидывает руки, будто держит древко. – Мне глава района Абдурахман говорил: «Нахи, выводи людей! Я буду тебя при всех ругать, но если ты митинг не устроишь, никто деньги не получит!»

И это было правдой. Благодаря митингам половине людей из списка удалось получить свои деньги. Нахи поправляет платок и рассказывает, что однажды пытались давить даже через родственников. Троюродный брат ее мужа в то время служил в МВД и был командирован в Унцукульский район, где одна за другой проводились контртеррористические операции. И ему пришлось много чего выслушать, говорили, мол, какой из него борец с террористами, раз невестку свою приструнить не может.

– Он позвал мужа моего покойного к себе и сказал: «Закрой рот своей жене, пусть не собирает митинги». А муж ему ответил: «Какого черта? Пусть дают, что положено, рот сам и закроется». Мне с мужем повезло – он всегда меня защищал, ему все нравилось, что бы я ни делала. Всегда только хорошее во мне видел, – вспоминает Нахи.

8 июня 2010 в два часа ночи был убит мировой судья Унцукульского района Омар Гамзатов. Он был как раз из тех мужчин, что помогали и поддерживали. Должность не позволяла ему открыто принять сторону людей, требующих простой справедливости, выплаты обещанных компенсаций, но он нашел способ помочь. Составлял для Нахи, не очень подкованной в юридической области, обращения в правительство и прокуратуру. Неофициально он на всех уровнях бился за интересы хинтиминтинцев – встречался не один раз с важными людьми из правительства, пытался донести до них беду людей. 

– Он душой болел за хинтиминтинцев, хоть у него там земли не было; он ради других это делал, – говорит Нахи. – За день до убийства Омар позвонил мне и сказал: «Нахи, мне поступают угрозы. Даже если меня убьют, ты это дело доведи до конца!» Как я могла бросить все, если на мне завещание осталось? Не мужчинам он позвонил, а мне.

На следующий день после убийства подожгли машину Нахи.

Она вспоминает, что разбирала бумаги. Услышала шум, выглянула в окно – и увидела, что горит ее машина. Выбежав из подъезда, Нахи пыталась голыми руками тушить огонь, чтобы он не перекинулся на бензобак, и получила серьезные ожоги.

Дела об убийстве и поджоге не были раскрыты. Нахи говорит, что это неудивительно. Это было время, когда в районе процветал бандитизм и терроризм. Унцукульский район в те годы называли «тринадцатым районом»: громкие убийства здесь происходили регулярно.

Конкуренция с Гимринским

– Этот пирог ты обязательно должна попробовать, их только в Унцукуле готовят, – Нахи настойчиво предлагает мне пообедать, хотя сама держит уразу. Я отказываюсь, мне неловко жевать при человеке, который постится. Тогда Нахи говорит, что раз так, то поест со мной, с гостьей. А пропущенный день поста «восполнит» позже.

Мы решаем сделать короткий перерыв в интервью, садимся за стол. И тут Нахи вспоминает, как едва не стала республиканским парламентарием. Я отрываюсь от пирога и снова включаю диктофон.

В 2005 году она решила принять участие в выборах в Народное собрание от Унцукульского района. У нее были серьезные противники: сын бывшего секретаря райкома партии Гимбат Гимбатов и лидер джамаата горного Дагестана Газимагомед Гимринский (Джамаат шариат – подпольное террористическое объединение, ставившее своей целью выход республики из состава России – прим.ред.).

Нахи выдвигать свою кандидатуру не собиралась. Говорит, сидели и болтали за чашкой чая с сотрудницами в Доме культуры, обсуждали предстоящие выборы. И вдруг кто-то сказал: «Почему бы тебе депутатом не стать?»

– Пошутили, посмеялись… А в итоге женщины написали за меня заявление, и мы все вместе отнесли его в избирком. А там председатель сразу спрашивает меня: «Ты что, с Газимагомедом баллотироваться будешь?» А я говорю: «А что он, лучше меня, что ли?». «Неужели, – говорит, – ты не боишься?» Его все тогда боялись. Председатель взял мое заявление и зафиксировал. Молнией полетела эта новость по району, и все стали говорить: «Давай, мы за тебя!», – вспоминает Нахи.

Все это сильно не понравилось обоим оппонентам. Сначала Гимбатов угрожал и требовал снять кандидатуру:

– А я ему ответила: «Твой отец ничего для района не сделал, и ты не сделаешь! Я должна туда идти!» Триста или четыреста голосов надо было собрать в мою поддержку, я моргнуть не успела – со всех сёл подписи полетели.

А затем в дело вступил Газимагомед Гимринский, добавлеят Нахи:

– Ко мне пришел молодой человек и говорит, мол, Газимагомед хочет тебя видеть. Он считался одним из главарей ваххабитов, воевал в Чечне против федеральных войск, говорили, вернулся оттуда с коробками долларов. Чего только о нем ни говорили. Этого убил, того убил… Мне интересно стало, и я пошла к нему. Вижу, сидит абсолютно нормальный человек, приятный, невысокий. Я ему говорю: «Это тебя что ли все боятся? Я представляла, что ты огромный и страшный. Будем конкурентами». «Нахи, – говорит он мне, – сними свою кандидатуру.» Сначала десять тысяч долларов предложил, потом двадцать. Ответила, что меня деньгами не купишь. Я пошла до конца, хотя знала, что проиграю, он долларами платил за голоса избирателей. Когда он выиграл, я при всех сельчанах сказала, он ничего для вас делать не будет, он всех вас купил, и сегодня вы открыли в районе дверь терроризму.

Газимагомед Гимринский будет убит через два года, в 2005-м, в своем селе. Через неделю после этого селение Гимры, откуда он родом, объявили зоной проведения контртеррористической операции.

Дети Сирии

Несколько лет назад к Нахи за помощью начали обращаться женщины, чьи дети ушли в ИГИЛ. Кто-то верил в халифат и мечтал жить при шариате, другие ушли за своими мужьями, отцами и братьями, зачастую даже не зная, куда их везут, с первого дня хотели вернуться и теперь вот, застряв в курдских лагерях в Сирии, молят родных о помощи. Как правило, к Нахи приходили те, кто уже потратил много денег на оплату услуг посредников, но не добился результатов и не вернул родных.

– Все время была в контакте с Мариной Ежовой (детский омбудсмен – прим.ред.). Она мне сказала: «Я вижу, что ты с людей деньги не собираешь». Я работала не за деньги, сердце болело за этих детей, – рассказывает Нахи.

В течение трех лет она составила список из 860 дагестанских женщин, находящихся в Сирии:

– Для властей они мамы террористов. А для меня просто родители. Какая их вина? Они своим детям и внукам, которые голодают, деньги отправить не могут – это финансирование терроризма получается. Я сказала: «У нее дети голодают, внуки голодают, почему она не имеет права им деньги отправить?» Я собирала деньги и отправляла им сама через свой счет. Девочки плачут: «Пожалуйста, помогите, свекор боится деньги отправлять». Сейчас многие боятся отправлять деньги из-за закона о финансировании терроризма. Потом сообщения получала с видео, дети держат деньги и говорят: «Мы получили, альхамдилулла, спасибо, тетя». Эти бедные дети не знают, что такое хорошая жизнь, и насколько она у них плохая. Когда ко мне пришли сотрудники полиции, я сказала: «Отправляла деньги, и буду отправлять, а где написано, что нельзя?». Там у некоторых женщин есть карточки, они получают деньги и по списку раздают женщинам. Если бы у людей правильные понятия были, то не мечети строили бы, туда бы деньги отправляли.

Она рассказывает, в каких условиях приходится сейчас жить детям и женщинам в лагерях курдов. Говорит, что там есть те, кто до сих пор верит в халифат, а есть те, кто очень хочет вернуться домой и жить обычной жизнью.

– Эти люди зимой и летом живут в палатках, – говорит Нахи. – Если дети играли, печка упала, и возник пожар, горит весь ряд палаток. Недавно при пожаре много людей погибло. Дают им крупы и хлеб, больше ничего не дают. В прошлом году было видео, как мальчик пяти лет плачет и делает намаз. Неужели этим детям здесь места нет, и наши ничего не могут сделать?

По составленным ею спискам удалось привезти из Сирии около двухсот детей несколькими рейсами. Нахи вспоминает, как встречалась с детьми, которых привезли из Сирии:

– Невозможно сдержать слезы, когда задумываешься, что они пережили. Иногда хожу по домам, чтобы обнять этих детей.

Мечта

– Когда получу компенсации, то построю домашний детский дом для сирот, – мечтает вслух Нахи.

Так и говорит – «домашний детский дом», подчеркивая главное, на ее взгляд: заботу, внимание, тепло и любовь. Говорит, что дочери тоже готовы отдать свои деньги на строительство.

– Детей я прокормлю, другие люди тоже помогут. У нас район большой, садака много дают. Валлах, даже лучше, чем с родителями будут жить в моем доме. Я бы их хорошими людьми воспитала, хочу остаток жизни посвятить этим детям

Спрашиваю, не появляется ли у нее чувство безысходности от того, что ей ежедневно приходится сталкиваться с несправедливостью и человеческой болью. У Нахи загораются глаза, лицо становится совсем молодым, она взмахивает руками.

– У меня крылья появляются, когда кто-то просит о помощи, уже зависимость чувствую свою от этих людей. Если никто помощи не просит, я думаю, что я уже никому не нужна. Я привыкла так жить. Вчера мне сказали, мол, чтобы столько работы бесплатно делать, ты должна быть или глупая, или чересчур умная. Из меня героя сделали сами люди. Они мне говорят: «Ты можешь!» И я тоже потом думаю, что все могу.

Амина Дамадаева