Светлана Анохина, главред Даптара: Когда раздался звонок, я не догадывалась, что разговор будет такой глубокий. И поэтому не сразу включила запись, только минут через пять, о чем сейчас страшно жалею. Потому что мой собеседник – человек удивительный, потому что он говорит то, что я ни от кого больше не слышала. Потому что его при всем желании никто не смог бы обвинить в «недостаточной дагестанскости». Вместе с тем он человек поразительно тонкий, рефлектирующий, тот, кого ранят чужие страдания. Ранит несправедливость и жестокость. Ужасно жаль, что мы не увидим его среди героев фильма Саши Федорова. Он не согласился сниматься по определенным причинам. По тем же причинам просил не указывать его имя, но разрешил опубликовать наш разговор. Хотя это скорее монолог, я практически все время молчала. Так оно всегда и бывает, когда ты слышишь слова, в которых столько честности, столько жалости и столько боли.
…Я был первым мужчиной в нашем селе, кто взял дочку на руки. И муж моей тети сказал суровым голосом:
— Поставь ее на землю. Если ты сегодня на руки ее возьмешь, завтра она попросит у тебя с неба звезду.
Эту фразу я не забываю.
К сожалению, плохо мы, папы, чувствуем себя. Какие бы они ни были дагестанцы суровые, как бы ни старались они поддерживать имидж и этот «дагестанизм», мол, дочерей в случае чего убьют, зароют, но они же любят все равно дочерей и жалеют. Они же люди. Пусть они невежественные и не читали Достоевского, тем не менее, у них есть душа, у них есть чувства, у них есть мысли.
Но эта среда, эта генетика и ментальность, формировавшаяся тысячелетиями, вынуждают вот так поступать. Говорят: «Так ведь кончились суровые времена, пора меняться». Времена может и кончились, а вот люди не кончились. Мир меняется быстро, а человеческая психология, его мировоззрение, его идеология, его установки, то, что записано у него в генах — отстает. Когда мне было 10, это был другой мир. И он сегодня сохранился, хотя и в несколько других формах. Он никуда не ушел.
Все, о чем вы пишете, происходит и сейчас. Я вижу, как многие относятся к женам, к дочерям. Могут по башке дать, могут задушить. Ноги о них вытирают. И редко кого такое возмущает.
Мне совсем недавно пришлось по поводу дальней родственницы ее мужу (который, оказывается, ее истязал и физически, и психологически) просто позвонить и сказать:
— Клянусь Аллахом, если ты еще один раз на расстояние меньше километра к ней подойдешь, я вот этими руками тебя зарежу и зарою.
Но ее близким было все равно. Им было плевать!
Я по характеру мягкий человек. Еще мальчишкой ночью ходил за водой, сено таскал, чтобы матери легче было. А днем не мог. Мужчине нельзя. Когда женился, очень жалко было жену, мы тогда жили в селе, и она ходила в поле, работала. И я пошел вместе с ней. И на третий день меня остановили наши горцы и полушутя сказали: «Оставь эту мотыгу и не ходи больше на поле, потому что наши жены нас мучают. Они нам говорят – ‘Это что такое? Вы тут на годекане сидите, а этот на поле с женой ходит! Приходится их за это бить. Чтобы этого не было, мы наймем женщин и отправим твое поле обрабатывать. Ты дома сиди’».
Я рос в доме, где была большая библиотека. Разные авторы, разные страны и культуры, огромный разнообразный пестрый мир. Но жил я в другом мире. Где все было очень жестко регламентировано, где все регулировалось даже не окриками, а самой средой, которая тысячелетиями формировалась
Никогда в жизни мой отец не бил детей и жену, но однажды моя мать ему как-то не так ответила. Отец был сильный, под два метра ростом, он схватил ее за руку и сломал руку. И вот тогда я впервые в жизни зашел в комнату, где он обычно сидел, суровый, неразговорчивый, он часами мог сидеть, сгорбившись, и о чем-то своем думать. Когда мать говорила «Отец пришел», все переходили на шепот, шепотом только разговаривали. У нас было не принято даже в глаза отцу смотреть, но тут я вошел и сказал ему: «Это моя мать, я не позволю тебе так с ней поступать». Он выхватил кинжал. Он не был злым. Он тираном тоже не был. И тогда я сказал ему: «Ну, убей меня, мне легче так будет, чем видеть мать со сломанной рукой». Тогда он этот кинжал бросил и ушел. Не смог стерпеть, что сын так с ним заговорил…
Три месяца мы не знали, где он находится. Потом его отыскал брат. Оказывается, все это время он жил у своего однополчанина и вообще не собирался домой возвращаться. Но вернулся. Только с тех пор мы с ним больше не говорили. Вообще.
И однажды он умер.
Он не был злым человеком. Не был невежественным. У него не было высшего образования. И он писал стихи, сотни стихов. Но не печатал их. Потому что мужчине не полагается. Нельзя было, чтобы кто-нибудь об этом узнал. Стыдно.
Он был хороший человек, но он был человек системный. Вот в таком мире он жил. В таком мире и мы живем…
Я и тогда понимал, и сейчас понимаю, что это вот отношение к девочкам, к женщинам – чудовищно несправедливое, неправильное. Но находясь в этой системе координат, так же в некоторых случаях поступал. А как по-другому?!
Как-то мы немножко поспорили с женой, и она сказала, будто просила пожалеть: «Ну, мы же тоже люди». Я видел мир, бывал во многих странах, я много читал, и, тем не менее, я ей сказал: «Что ты хочешь от нас, от мужчин? Справедливости по отношению к вам? Не я вас обидел. Даже Аллах, когда родители умирают, вам дает одну треть наследства. Только одну треть. Две трети получают мальчики. Я в этом не виноват».
Я привел ей хадисы и аяты, где говорится о месте женщины и сказал: «Ну, вот видишь, даже с точки зрения нашей религии, вы не можете быть правителями, министрами, мэрами. Вообще-то, ты без моего разрешения даже не можешь выйти за порог этого дома».
Я не домашний тиран, не деспот, моя жена имеет ученую степень, она университетский преподаватель, но в эту минуту я защищал свою позицию, мне нужны были доводы, я их нашел и привел. Потом было стыдно. И сейчас стыдно, но, тем не менее, привел.
Мой дед был очень мужественный человек, который тяжелейшую жизнь прожил. Ему было 95, когда он как-то позвал меня и сказал: «Мышцы руки у меня были такие же толстые, как твоя нога. Они растаяли. Но это не самое страшное. Растаял мой дух горский». Потому что он плакал.
Мне уже за 70 и иногда мне бывает очень тяжело сдерживаться. Мягкое сердце, доброта – это как рост. Такой, какой Бог дал. И невозможно избавиться от этого, стать жестким, стать равнодушным. Я себе говорю: «Ну, где эта кнопка, которая бы все выключила?». А нет ее. Но у нас нельзя было быть добрым. И мне почти всю жизнь приходилось играть роль сурового мужчины, я же дагестанец, я же горец. И это раздвоение – от него очень больно. У аварцев есть такая фраза, когда от инфаркта человек умирает, они говорят: «Он умер от того, что треснуло сердце». Буквально так и переводится. Треснуло сердце.
Моя дочка уже совсем большая. Ей скоро сорок лет. Но я вспоминаю тот далекий день и слова мужа моей тети и понимаю, вернись все – снова подниму и посажу дочку себе на плечи.
Записала Светлана Анохина
DAPTAR 