В сентябре 2021 года журналистка Амина Цунтаева решила попытать счастья в другой стране. Продолжалась всемирная битва с ковидом и было непонятно, вылетит ли ее самолет из Москвы или нет. Потом были два года во Флориде, рождение младшего сына, и новая карьера – учительницы в школе для особенных детей. И мечты о том, что она сможет продолжить заниматься тем, что любит – исследованием кино.
До переезда Амина была в Америке только как турист и никогда не думала, что когда-нибудь уедет из Москвы. «Это был дом, куда я всегда возвращалась из разных поездок, – поясняет она. – Но вот случилась эпидемия, и на фоне этого всего я поняла, что пора что-то менять. Последние годы в Москве были такой внутренней эмиграцией. Трудно игнорировать, когда вокруг тебя и других людей – ярких, свободных и творческих – сжимается пространство. Ты вроде бы стараешься жить, как раньше, но понимаешь, что это трудно. Мы обсудили это с мужем и решили, что с годами эмигрировать все сложнее, и надо либо уезжать сейчас, либо оставаться и принимать все как данность. Принимать реальность было все невозможнее, поэтому оставался только один выход. До сих пор помню, как мы ожидали вылета в безлюдном аэропорту: до последнего не было понятно, отправят рейс или нет. В конце концов самолет улетел, практически пустой».
Журналист, исследователь медиа и культуролог Амина Цунтаева – о кризисе идентичности, северокавказском кинематографе и возможности прожить еще одну интересную жизнь.
— У вас была интересная карьера – работали в «Снобе» и в ТАСС, писали новости и репортажи, потом был опыт работы в пресс-службе инвестиционного агентства. Но при этом уже несколько лет вы пристально вглядываетесь в кавказское кино и даже пишете диссертацию. Как вы поняли, что кино вас интересует больше, чем написание новостей?
— Я всегда хотела быть журналистом и работала по специальности с удовольствием. А что в разных изданиях, мне казалось, что это хороший опыт. Когда в 2011 году я окончила журфак МГУ, он еще был вполне либеральным местом, в котором нас учили быть прежде всего журналистами. Во многом именно он сформировал мои взгляды на жизнь и на профессию.
При этом я не могу сказать, что меня всегда интересовал кинематограф. Я училась на отделении телевидения и там все и произошло: я начала смотреть кино. Старое и новое. Российское и зарубежное. Существовал такой полуподпольный киноклуб в подвале журфака, там была большая коллекция фильмов – на дисках. Я приносила эти стопки домой и заставляла старшую сестру смотреть со мной шедевры Сергея Эйзенштейна и Льва Кулешова (смеется). И вот тогда я начала понимать, какой это огромный культурный пласт, и совершенно неоднородный, и как же это здорово и интересно – постепенно узнавать и раскрывать. И, конечно, мы много обсуждали кино с преподавателями, это тоже очень стимулирует интерес. А вот киноклуб потом прикрыли, к сожалению.
— А красивая история – «Я посмотрела такой-то фильм, и он перевернул мою жизнь» – у вас есть?
— А вот на вопрос о том, какой фильм у меня любимый, я никогда не могла ответить. Потому что в разное время – у тебя свой фильм и свой режиссер. Когда-то это был, например, Бергман и его «Осенняя соната». Или вот я долгое время откладывала просмотр Вернера Херцога, потому что там Клаус Кински, которого собственная дочь обвинила в сексуализированном насилии, меня это как-то удерживало. А недавно я таки посмотрела его «Агирре, гнев божий», и это совершенно потрясающая и современная картина, хотя была снята 50 лет назад. Ну и конечно, я, в основном, смотрю фильмы, которые составляют основу для моей диссертации – северокавказская тематика – не только современные фильмы, но и те, что были сняты в советское время.
— Мне всегда казалось, что кинематограф – самый вненациональный жанр на свете. И что такого понятия как «северокавказский фильм» не существует в принципе. Потому что в советское время это была комедия со стереотипами или производственная/революционная драма. И все это было снято на русском языке.
— Конечно, любой талантливый фильм наднационален. Да, чаще всего, когда мы говорим, допустим, «северокавказский кинематограф», то речь идет не только о территории. И даже не столько о территории – это культурный признак, произрастающий, скажем так, из данной территории и на ней. Действительно, в советское время на Северном Кавказе в фильмах кавказский хронотоп учитывался, только чтобы показать какие-то стереотипы, не всегда плохие, но все-таки. А по большому счету это были социальные или исторические фильмы с кавказским акцентом. Но невозможно не учитывать контекст. Фигура автора, его прошлое, его личные история и география – все это важно. Невозможно изучать фильм, если тебе ничего не известно об опыте автора фильма, и ты не видишь, каким именно образом автор его в свой фильм привносит и под каким углом рассматривает.
Мне кажется, что желание увидеть сразу целостную картину приводит к тому, что мы пренебрегаем процессом пути. Пока речь идет о том. Чтобы оценить уже отснятые картины, а приведет ли это к созданию нового жанра в кинематографических рамках, мы знать не можем.
— Какое место в этом процессе занимает мастерская Александра Сокурова в Кабардино-Балкарии?
— Уже сейчас можно говорить о том, что это – уникальное явление. Во-первых, на Северном Кавказе появилось абсолютно новое кино, снятое людьми, живущими в определенной социокультурной среде. И эти люди получили возможность высказывания. Во-вторых, Александр Сокуров создал альтернативу национальным мастерским, которые были популярны еще в советские времена и по сути являлись имперскими. В-третьих, благодаря этой мастерской существующий вокруг Кавказа культурный пузырь из стереотипов, домыслов и страхов дал трещину. Но можно ли назвать то, что они снимают национальным кинематографом? Я думаю, что эти режиссеры выходят за пределы национальных рамок, помещая национальные проблемы в общечеловеческий контекст. Возможно, поэтому они так интересны международным фестивалям.
Ну и самое интересное – все эти молодые режиссеры, которые уже отсняли полный метр или короткометражное кино, заставляют кавказцев всматриваться в свое прошлое и определять свое место в настоящем.
Чаще всего звучат имена Кантемира Балагова, Владимира Битокова и Киры Коваленко, но с темой идентичности так же серьезно работают и другие выпускники мастерской. Не так давно свой новый фильм «Тембот» выпустила Тина Мустафова, Малика Мусаева представила фильм «Клетка ищет птицу» на чеченском языке, Олег Хамоков дебютировал с фильмом «Узлы». Это много – особенно если учитывать современный социально-политический контекст и затратность процесса кинопроизводства.
— Ваша диссертация носит интересное название «Традиционные художественные практики и цифровая культура на Кавказе в контексте публичной истории». Ну традиционные художественные практики как прародитель кинематографа – это понятно. Но вот «контекст публичной истории» – это мы о чем тут говорим?
— Я пишу диссертацию на базе Государственного института искусствознания, и это очень важно для меня, поскольку профессора и исследователи этого института помогли мне обозначить область научных исследований. Я пришла туда с идеями, и с журналистским видением и бэкграундом. Спасибо им, потому что они увидели в моих идеях потенциал и помогли погрузиться в культурологический и искусствоведческий контексты, которые я скорее чувствовала, чем владела каким-то инструментарием. Что касается «публичной истории» — то этот метод, который транслирует академическое знание истории доступным языком, в тесном сотрудничестве с медиа, музеями и популярными проектами в сфере искусства и кино.
И теперь я пишу диссертацию о кинематографическом Кавказе, где хочу рассказать, как в нем причудливо переплелись старинные перфомансы и новая история. И это большая работа, потому что серьезно этим никто не занимался.
— Как вы работает над своей диссертацией? Беседуете с режиссерами? Смотрите все, что маркировано как «Северный Кавказ»?
— Смотрю, изучаю. В этом году мне посчастливилось принять участие в двух киноконференциях. Одна из них состоялась в России и была посвящена искусству советской эпохи. Я выступила с докладом «Советская эстетика между исторической политикой, публичной историей и визуальной антропологией. Примеры работы с темой культурной памяти на Северном Кавказе». А вот вторая конференция была для меня сложнее, потому что проходила в США и это был мой первый опыт выступления на английском языке в секции «Identity and Ethnicity in Media». Поскольку Северный Кавказ в англоязычном научном поле практически не представлен, мой доклад обсуждали с большим интересом.
Что касается бесед с создателями кино, то на сегодняшний день я говорила только с документалистами. С режиссерами игрового кино я пока говорить не планирую, это мое осознанное решение: не хочу, чтобы авторский взгляд влиял на мой анализ. Все-таки, подход «что хотел сказать автор» в науке не применим, и моя цель – по возможности беспристрастно исследовать то, что происходит в кино.
— Вот об этом. Пару лет назад я беседовала с Кирой Коваленко. И сказала ей, что вот для меня «Разжимая кулаки» – фильм из 90-х. Ну буквально все там (если не брать во внимание линейную историю середины десятых годов) – напоминает мне девяностые, и современного мира там практически нет. И Кира категорически с этим не согласилась. А вы как увидели эту картину?
— Не может быть единой точки зрения на то, в каком состоянии пребывает общество, в данном случае – на Кавказе. У режиссера просто не было задачи показать что-то остросовременное. Я увидела достаточно универсальный сюжет: родители и дети застряли во многовековых отношениях, которые делают несчастными обе стороны. И Кира Коваленко очень скрупулезно пытается рассказать, почему так происходит, и как застревание в прошлом не дает человеку стать счастливым. А конкретные артефакты современности – ей просто не нужны. И ее взгляд на старую проблему – он совершенно необычный. И это лишний раз доказывает, что Северный Кавказ – не какое-то гомогенное образование. Республики разные. Люди в них – разные. И они снимают разное кино.
И я не понимаю, как это может быть кому-то не интересно.
— Если немного вернуться назад – в какой момент кино перевесило? Почему вам стало интересно изучать малую родину через нетрадиционный вид искусства, через культурный код, который в кавказском кино так или иначе воплощали почти сто лет?
— Тут как-то многое совпало. В 2014 году я поняла, что я не знаю, что мне делать со своей профессией. Это был первый профессиональный кризис. Я не знала, как работать дальше, уходила в пиар, но быстро поняла, что бесконечное написание пресс-релизов – это не мое; вышла замуж и родила сына. Параллельно училась в правозащитной школе Сахаровского центра. А потом увидела, что фонд Немцова проводит тренинги для журналистов в медиашколе в Праге. Заполнила заявку – и уехала почти на месяц.
— То есть, в тот момент, четыре года назад, вы все еще думали оставаться в журналистике?
— Я мечтала быть журналистом с первого класса, и я люблю свою профессию. Резко отказаться от нее мне было бы тяжело. К тому же это был совершенно грандиозный опыт. Конечно, на тот момент я уже не была новичком, но думала, что там смогу подтянуть свои «технические навыки», например, освоить монтаж. Но оказалось, что это совсем другая школа. И главное в ней было – общение с людьми со схожими взглядами. И эти люди продолжают работать в своих не особенно свободных странах, и их ценности совпадают с твоими. Это важно, чтобы тебе иногда напоминали, что ты не один такой, и что ты не сошел с ума. Встретила профессора Андрея Рихтера, который читал мне лекции в МГУ, мы замечательно поговорили.
А после стажировки в Праге я решила написать статью о Дагестане, ее потом опубликовали в «Настоящем времени». Там было много чисто исследовательской работы на тему: чем живет республика и чего хочет для себя ее молодое население. И вот там был такой микс интересный – с одной стороны очень традиционная «гордость быть дагестанцем», а с другой – желание уехать из региона. И все это на фоне цветущих исторических мифов, пристального внимания к прошлому – часто тоже придуманному, и кризису идентичности, в котором не все готовы признаться.
Я увидела, насколько сильно история присутствует в каждодневной жизни кавказца. Не только современная – хотя осмысление, допустим Кавказской и чеченских войн, все еще ждет своего часа, но при этом куда ни смотри – везде все очень зыбкое. Мифы и «у нас так принято». И вот из этого всего строится жизнь, которую современное кино наблюдает, переваривает и воплощает. И я поняла, что хочу смотреть вот сквозь эти киношные рамки – журналистские здесь совсем не подходили.
— Когда мы говорим о идентичности кавказца, мы имеем в виду кризис идентичности? От одних ушел – к другим не пришел, остался в середине? Вы жили в Москве со школьного возраста, что, конечно, меняет молодой ум. А сейчас вы еще дальше от малой родины, и для ваших детей она скорее все будет просто историей.
— Я всегда считала себя дагестанкой и не пыталась мимикрировать под «москвичку». Эмиграция только усилила мой интерес к своей культурной идентичности. Что касается детей – тут я не могу прогнозировать будущее. Мои дети обожают дагестанскую кухню; мой муж учит их лакскому языку, а старший сын не раз бывал в селении своего отца, которое несколько лет назад начал восстанавливать мой свекор. Мой сын постоянно рисует горы и мечтают о каникулах в Дагестане. Я всячески поддерживаю этот интерес, но не знаю, что из этой детской чистой любви сохранится. С младшим сыном сложнее – он родился в США. Сейчас ему три и по-лакски он умеет только считать. Но нас и это ужасно радует.
— У вас как у культуролога, исследователя кино, есть какие-то прогнозы по кавказскому кинематографу. Что будет? Вот сокуровский курс был уникальным, конец истории?
— Я работаю с тем, что происходит в данный момент, почему происходит так, а не иначе и думаю, что это важно. Что будет происходить дальше, когда кино практически прочно встало на рельсы пропаганды, а таланты покидают страну, потому что не могут делать даже абсолютно безобидные вещи – я не знаю. И как долго Кавказ, история которого более драматична, чем история России, будет игнорировать ту реальность, в которой он оказался – я тоже не знаю. Позитивного взгляда на будущее у меня нет.
— Вы уехали за много километров от места, которое считали домом, скорее всего прекрасно понимая, что жизнь придется менять на 180 градусов, что все будет совершенно иначе и что поводов для критики новой страны будет не меньше, чем для критики той, в которой вы прожили большую часть жизни.
— К моменту переезда журналистика уже была в прошлом, так что к изменениям в жизни я была готова. Сначала я устроилась в школу для детей с особенностями развития как замещающий учитель. Опыта у меня не было, естественно, никакого, но мне было интересно попробовать себя в новой роли. Я сдала два экзамена – устный и письменный – и получила сертификат для работы в школе. И я хочу сказать, что это был фантастический опыт. Это как прожить еще одну жизнь! Даже с нормотипичными малышами работать совсем непросто, а если у вас класс состоит наполовину из детей с невербальным аутизмом? Я проработала там два года, а потом учительница моего сына в школе Монтессори попросила подменить ее на неделю. И это опять были перемены – школа, в которой дети во многом самостоятельны и бесконечно обсуждают какие-то проекты. После переезда в Калифорнию опять пришлось получать разрешение на работу (в каждом штате свои правила), и сейчас я снова преподаю.
Мне все-таки кажется, что все сферы деятельности, в которых я пробовала себя, так или иначе связаны. Может быть, образовательный процесс кажется отдельным направлением, но это тоже про жажду общения и передачу знаний – как и журналистика, как и кино. В моей картине мира они вполне гармонично сосуществуют.
— Если немного заглянуть в будущее… Вас с географией сферы ваших научных интересов разделяет океан. Как вы думаете – будете ли вы заниматься этим после защиты диссертации? Иными словами – что дальше и какое оно, это дальше?
— Сложный вопрос. В последние годы горизонт моего планирования «измеряется» днями. Я не думаю, что буду заниматься исключительно кино. Диссертация – это просто подтверждение твоей экспертности в той или иной области знания. Области моих интересов шире кино, это медиаисследования и социокультурные процессы, происходящие на Северном Кавказе и в других регионах России. Но если говорить о фантазиях, то мне бы хотелось иметь возможности работать на Северном Кавказе – в экспедициях, проводить полевые исследования, брать интервью.
— Вы недавно перебрались в другой штат, и, когда мы беседовали с вами первый раз, упомянули, что вот этот длинный – и по идее утомительный с двумя малышами переезд – был в каком-то смысле сбывшейся мечтой.
— Я очень редко позволяю себе отдыхать, и это не фигура речи. У меня двое маленьких детей, я живу в другой стране, так что приходится решать массу бытовых вопросов плюс работа в школе и недописанная диссертация. Но этим летом решили, что переезжаем из Флориды в Калифорнию. Мы загрузили детей и поехали. И вот эти 5000 километров я не делала ничего из списка «надо» — просто слушала музыку, подкасты и общалась с детьми. Америка невероятно красивая и живописная, в дороге это чувствуешь особенно остро. Знаете, я часто вижу, как люди, едва переехав в другую страну, начинают ее критиковать. Это, наверное, защитная реакция психики, на стресс эмиграции. Но я поняла, что очень ценю состояние незнания и созерцания. Оно, как ни странно, делает мир более интересным и безопасным.
— Нет ли у вас сожалений или ностальгии, что вы так круто поменяли жизнь?
— Нет. Даже если что-то пойдет не по плану, и мы переедем куда-то еще. Эмиграция – это непростое, но всегда захватывающее мероприятие. Ты как будто переродился в тело ребенка, но с сознанием взрослого человека, с кучей представлений о себе и мире. Переезжая, ты пересобираешь этот паззл в ускоренном режиме: я перестала месяцами что-то обдумывать и начала действовать. А счастье вообще измеряется в мгновениях – вот услышал любимую музыку из проезжающей мимо машины, вот обнял своего ребенка, который вернулся из школы. Я связываю счастье не с местом, а с людьми. Это делает адаптацию чуть проще.
— А ваше восприятие Дагестана после переезда как-то изменилось?
— У меня были разные отношения с родиной. Жизнь на большом расстоянии пока никак не отразилась на моем видении. Надеюсь, я достигла того состояния, чтобы любить ее такой какая она есть, хорошо понимая ее проблемы и противоречия, без иллюзий.
Зумруд Алиева
DAPTAR 