Этнограф из Санкт-Петербурга Екатерина Капустина совершенно не собиралась изучать Дагестан. В это невозможно поверить, потому что о дагестанцах Катя постоянно говорит – «наши». Даптар поговорил с ней о том, почему люди срываются с мест и уезжают в Сибирь целыми тухумами, как там себя чувствуют дагестанские женщины и какие вещи для них перестают быть табуированными.
В институте Катю интересовали обычаи русских деревень, потом область научных интересов сместилась в тюркскую сторону. Но в 2004 году ее учитель, известный этнограф Юрий Карпов предложил молодой аспирантке поехать в Дагестан.
— Дагестан тогда еще не был «всесоюзной здравницей», как сейчас, но был чрезвычайно бодрым регионом, в котором постоянно что-то происходило – то контртеррористическая операция, то глава одного района собирал мини-армию, чтобы идти на Махачкалу. Но Карпов сказал: «Катя, не верьте телевизору – все не так!». И я приехала в Дагестан, и у меня случился, как говорится, полный отвал башки! Ты слушаешь курс по этнографии Кавказа в каком-то необыкновенно красивом месте, а потом едешь в солнечный Гидатль, и везде эта архитектура необычная. И женщины, которые все еще носят височные кольца на чохто, и все это вместе, все тут. Сочетание традиции и постмодерна. Это – не поймите меня превратно, в этом нет колониального высокомерия – но это как палеонтологу попасть в Парк Юрского периода. Ты это все любишь заочно, а оно вот настоящее, живое! Это была любовь с первого взгляда, и вот уже почти 20 лет я тут, у меня 10 тем, которыми я хочу заниматься, а в голове еще – 300, и как на все найти силы и время?
— При слове «этнография» обычно сразу думаешь об обычаях, костюме, музыке, прошлом – великом и прекрасном. А вы занимаетесь спецификой миграции, то есть о том, как люди уезжают из нашей прекрасной здравницы, причем целыми селами.
— Эта тема была, что называется, на поверхности. В горных селах у многих есть миграционный опыт, и он довольно сложный, многослойный и специфический. Конечно, в эту тему я вошла через изучение дагестанского «отходничества», но куда интереснее смотреть, что происходит с живыми людьми, поэтому постепенно от истории я ушла в сторону современных миграций.
Конечно, миграция – не строго дагестанское явление, страна у нас большая. Но дагестанская специфика в первую очередь состоит в том, что дагестанские горы – живые. Например, в Осетии экономически стабильных сел не так много, это скорее историческое наследие, рекреация или летняя дача для горожанина. В Дагестане не так. И очень интересно наблюдать те постсоветские, постсовхозные пути, которые выбрали эти селения.
И миграция во многих случаях позволяет селу существовать. В девяностые годы, когда люди в горах пытались вернуться к досоветским земельным участкам – было очень много конфликтов – и именно миграция позволяла выйти из конфликта. То есть, историческое отходничество вроде вещь очевидная, но я бы не стала делать прямые аналогии: некоторые районы Дагестана уже сто лет как вовлечены в миграцию. Но есть и такие, для которых движение за пределы республики началось только в девяностые и даже в нулевые.
— Мне казалось, что исторически главным рычагом этого выхода за пределы республики все-таки была бедность. Если у тебя есть хороший дом, источник дохода постоянный – куда ты пойдешь?
— Конечно, исторически во многих культурах оседлость воспринималась как единственная норма. Конечно, многие уходили из дома, чтобы помогать семье нормально функционировать. Но вот мы читаем в архивном материале, как некий дагестанец в начале прошлого века направлялся из условной «России» домой, и был ссажен с парома в Астрахани. При нем была корзинка, и перечислялось ее содержимое, среди которого были в том числе два пистолета. Вещь дорогая.
Дагестан всегда был подвижным. Когда-то этнограф, свидетель Кавказской войны Отто Маркграф составил «Очерки кустарных промыслов Северного Кавказа». В них он описывает все районы Северного Кавказа, в которых по 2-3 промысла. А потом открываешь раздел «Дагестан» – и там просто буйство промысловое. Это, конечно, влекло за собой расширение рынка сбыта.
Но объяснять миграцию только через экономические процессы и экономическую необходимость – это очень олдскульно, так уже никто не делает. Хотя бы потому, что если начинать вникать в каждый конкретный случай, то всякий рассказ начинается со слов: «Ну, знаешь, в селе работы нет». А потом выясняется, что человеку хотелось купить машину. Построить дом. Свадьбу достойную сыграть. То есть – это уже не заработать на хлеб-соль. Это уже заработать на «проект».
И еще одно важное доказательство того, что миграция – это социальное и культурное явление: желание себя показать и мир посмотреть никто не отменял.
— И вот мы тут как раз переходим к важной теме «Женщина и миграция». Потому что описанное – это про мальчиков. Мир смотреть, себя показывать – общественное мнение в отношении девочек такое не очень одобряет, и не очень-то любит девочку от себя отпускать.
— Ну как сказать. Тема моей диссертации была посвящена сезонной миграции. Например, сборщикам лука из Цумадинского района, которые отправлялись на лето в Ростовскую область, и среди них было много женщин. И они вспоминают это время трудной работы как достаточно веселое для себя. Сами себя развлекали, устраивали такие «потешные» свадьбы с ряжеными, вдали от надзирающего строгого глаза.
Но если мы говорим о том, что десять мальчиков могут жить в одной квартире, в спартанских условиях, то присутствие женщины – это, конечно про оседлость. Про быт. И тут очень важно – когда семья перебралась в другой город. К примеру, 90-е были временем, когда на Север ехали все. И семьи, которые живут там по 30 лет, всегда вспоминают то время – как трудное, но прекрасное. Когда женщина никогда не знала, сколько человек у нее ночует, но молча кормила всех и предоставляла всем постель. Один из моих информантов сказал, что как-то посчитал, сколько пар обуви стояло у него на пороге вечером – 64. И это, конечно, абсолютный гимн женщине, которая обеспечивала вращение большого и сложного семейного (и не только) механизма.
Вот вахта почти всегда была мужская – это точно, но сейчас вахтовый метод уже не так популярен, появилось много других форм северной миграции.
То есть появление женщины – это, как правило, долгосрочная миграция. Это уже семья. Многие стараются «обзавести» сына женой, чтобы он был не один вдали от дома. Чаще всего невестка выбирается из своего же села – и вот так на Севере, к примеру, появляется все больше и больше женщин, и это совершенно меняет картину миграции.
Конечно, трудно представить, чтобы совсем в никуда отправили юную дочь учиться. Она, как правило, едет к кому-то, чтобы не одна. Но вот большой сегмент мигрирующих женщин – это вдовы, разведенные и жены недееспособных мужей. Они едут – часто даже толком не зная, куда. Одна из моих информанток со смехом рассказывала, как поехала в Тюмень. С ней были какие-то односельчане, которые ее туда «сманили». И вот они едут много дней, а потом ей говорят – сейчас поезд поменяем и нам еще ехать. «Как? Куда? Мы уже в Тюмени!» – «Так мы в Новый Уренгой».
И вот эти женщины – они гораздо легче вписываются в экономику на новом месте. Работают медсестрами, продавщицами, нянечками. У них нет таких зарплатных ожиданий, как у мужчин, и они меньше страдают от ксенофобии на новом месте. И часто гораздо легче найти «женскую» работу. По меркам Дагестана – они зарабатывают неплохо: на новом месте нет такой рабочей конкуренции, и женщина легко находит работу. И женщины там очень часто получают образование, которое невозможно было – по разным причинам – получить дома.
— И вот эта вдруг обретенная независимость – а мы говорим об условной сельской учительнице, которая едет решать проблемы своей семьи, часто оставив дома детей – она как-то дает женщине дополнительную свободу?
— В каком-то смысле – да. Если ей некомфортно в селе, в котором вот такой строгий «приглядывающий» за всеми джамаат, то в Сибири все будет по-другому. Если едет семья, то часто жена тоже выходит на работу – никакого хозяйства под боком нет, так что у женщины освобождается время, а две зарплаты лучше, чем одна. И женщина обрастает новыми социальными связями, а это почти всегда меняет мировоззрение человека.
Но сказать, что те рамки, которые ее ограничивали с рождения, сразу исчезают, – нельзя. Хотя разговоры о том, что ях-намус женщины за пределами родины находится под угрозой, они постоянные. И именно это беспокойство часто приводит к тому, что девочек воспитывают очень строго. Ты не можешь исчезнуть совсем – будь ты в родном ауле, или в поселке под Сургутом. Ты все равно виден, ты на радаре. Вся информация о тебе собрана и передается по вацапу в село и обратно. Я знаю историю, как человеку, который был в Сургуте, донесли, что невеста сына, находясь в Дагестане, с кем-то прошлась по селу. Свадьба расстроилась. Так что рамки – это очень устойчивая конструкция.
Но вообще считать, что вот в селении женщина прямо была угнетена, а вот уехала за 4000 километров и ей стало легче дышать – это не всегда правда. Мы все знаем, что в Дагестане много семей, в которых патриархальный уклад не так силен, и вообще есть разные варианты. Даже если чисто номинально признается, что «папа – глава семьи».
— Можно ли сказать, что женщине эти перемещения даются намного сложнее, чем мужчине?
— Принято считать, что мужчина намного мобильнее, и ему ничего не стоит запрыгнуть в машину и проехать эти 2000 км от Тюмени до Махачкалы, если надо быстро попасть на соболезнование или по какому-то другому экстренному поводу. Но сейчас и это не совсем так.
Все больше женщин за рулем, все дешевле билеты между двумя точками, а еще есть такая супермобильная категория женщин – это бабушки. Они бесконечно перемещаются меж двух географий, возят посылки с продуктами, забирают внуков на лето, привозят их назад. Поддерживают бесконечный круговорот урбеча и сушеного мяса – и также обеспечивают крепость социальных связей между теми, кто остался в Дагестане и теми, кто уехал на Север.
— Вы ведь общаетесь с информантами уже больше десяти лет. Наблюдаете их в двух плоскостях – дагестанской и мигрантской. Скажите, как меняется женщина в новом пространстве? Что остается прежним, а что уходит навсегда?
— У меня есть информантка, которая десять лет прожила в Сургуте, но каждый год приезжает в родной аул летом. И вот она понимает, что уже не смогла бы вернуться назад навсегда: у односельчан ремонт дома с полной сменой обстановки каждый год строго обязателен, а она последний раз занавески покупала три года назад. Или вот – надо посетить восемь свадеб за полтора месяца, и она идет туда в одном и том же желтом платье (за 4000 рублей, а не за 40000) – на одну свадьбу, на другую, на третью.
Если речь о семье, то там может быть секулярная городская семья, а может быть тщательно выстроенный на новом месте аутентичный аульский патриархат, который, конечно же, дается тяжелее, но тем не менее. Все по-разному. В любом случае историй о том, как женщина сорвала с себя платок и надела мини – я не слышала. А вот наоборот – что женщина, работающая в тюменской полиции, отстояла свое право на ношение хиджаба – такое было.
А если мы говорим о разведенной или вдове старше сорока – то она практически строит свою новую жизнь самостоятельно, да еще и помогает семье, оставшейся в Дагестане. И нельзя сказать, что Дагестан как-то негативно смотрит на такую миграцию, или что этих женщин отлучают от семьи. Наоборот, еще и гордится будут: для дагестанцев самореализация очень важна. Хотя опять же: все зависит от джамаата. Они в Дагестане абсолютно разные.
Мне показалось, женщины в миграции начинают больше ругаться матом (смеется). Понятно, что они использует обсценную лексику, находясь среди женщин, но тем не менее. Какие-то вещи становятся чуть менее табуированными.
— Практически получается, что на новом месте успешно отстраивается маленький Дагестан?
— Вообще самый интересный вопрос – это транслокальность. То есть люди годами, десятилетиями существуют в двух пространствах одновременно. Они никогда не уезжают навсегда и никогда не возвращаются назад навсегда. И это тоже странное состояние – как для мужчин, так и для женщин. На новом месте возрастает количество социальных связей, но репутация внутри своего сообщества остается самой важной. Вовлеченность во все сельские дела, явления и события обычно полная – человек постоянно на связи, он отправляет какие-то деньги на местные проекты, он в курсе всего, что происходит на земле, в которой он практически не бывает или бывает наездами. Но при этом, когда речь заходит о выборе невесты для сына, то рассматриваются преимущественно «свои» девочки – там и тут.
— Ну, вот эти девочки, рожденные и выращенные в миграции, они же, наверное, совсем другие девочки?
— Для всех детей, которые родились в миграции, но растут в «своем» национальном сообществе, характерна двойственная идентичность. Они говорят «я еду домой», «я еду из дома» – и на протяжении одного интервью этот дом успевает побывать и Хасавюртом, и Уренгоем, к примеру. Это почти всегда «у нас в Дагестане» и «у нас на Севере» – одновременно.
Человек ищет свою идентичность, поэтому часто в миграции ты становишься бОльшим дагестанцем.
Процесс эмансипации идет, но «игра в традицию» тоже никуда не девается, и часто актуализируется в вопросах воспитания детей, особенно девочек (см. выше про важность репутации). И тут или «северные» девочки становятся вполне современными «северянками», но часто бывает и так, что они возвращаются в Дагестан – для учебы в институте и после замужества – «более дагестанками», чем те их односельчанки, которые селения не покидали. И тут почти всегда бывает шок и возмущение: мы там на чужбине, среди русских людей, сохраняли свой платок, свое длинное платье и свою веру, а у вас тут что вообще творится?
Но еще раз подчеркну, что главная дагестанская особенность – тут нельзя говорить: «а у нас в Дагестане так». Потому что вполне может быть и «этак».
— Ну мифы о далекой высокоморальной родине, наверное, в мигрантской среде – тоже обычное дело.
— Абсолютно. Из-за этого человек и живет в двух мирах. А если возвращается – то бывает сильно разочарован. Один из моих информантов много лет проработал в нетфтянке и был отличным инженером, но на родине ему быстро сказали, что за трудоустройство по профилю тоже надо платить, каким бы крутым профи ты ни был. Второй открыл в Дагестане контору по прокату мерседесов, но их так ушатали после пары раз использования, что бизнес не сложился и человек, который был полон решимости начать опять новую жизнь на старом прекрасном месте, рассердился и вернулся назад, на север. Но при этом — сколько лет я работаю над этой темой миграции, столько я слышу: «да я тут ненадолго, на пару лет» — и через десять лет вы его встречаете, у него квартира в ипотеке, дети в школе, но он вам сообщает, что «он тут на пару лет».
Но миф – он тем и хорош, что сам себя воспроизводит и в опровергающем опыте не нуждается.
— Новые внешние связи, конечно, меняют жизнь женщины. Но что происходит внутри? Если ты, допустим, оказался не столько в Сибири, сколько внутри маленького Хасавюрта на новом месте.
— Когда люди долго живут где-то, это «где-то» — обязательно изменит человека, а уж Север точно меняет всех – и женщин, и мужчин. Для Дагестана, как я уже говорила, во многих случаях очень важно выходцем из какого джамаата человек является. К примеру, в ХМАО есть городок Пыть-Ях, частью которого является поселок Вертолетка. И когда я туда попала – у меня было полное ощущение, что я в Хасавюрте, только заснеженном. И все женщины там были одеты «по правилам» — в платках, длинных платьях, буквально все напоминает Хасавюрт. Тоже самое, например, произошло в селении Кванада – половина села живет в Астрахани, причем живет очень скученно, в рамках одного района, и в этом «маленькой» Кванаде, естественно, царят сельские порядки.
Но если речь идет о большом городе, в котором люди проживают не так компактно – то тут жесткий патриархат поддерживать тяжело. Я наблюдаю одни и те же семьи по 5-10 лет, это дает объемную картину происходящего, и я вижу, как меняются важные социальные стратегии – например, брачные. Все прекрасно, со всеми дружим, но дочь хотим отдать за своего, причем, не просто, чтобы свой был, а чтобы из нашего района. Я много лет общалась с одной хорошей семьей, там была прекрасная мама, к сожалению, уже покойная. И вот эта мама мне сказала – если б я жила одна, не в семье, я бы уехала с дочкой в Москву и позволила бы ей выйти за того , за кого она хочет, потому что понимаю, любовь – это важно. Но у нас так не принято, наша семья не поймет. И мы не хотим быть первыми.
Спойлер: девочка вышла замуж за русского парня. Правда, он принял ислам.
— Катя, вы постоянно общаетесь с дагестанцами – как внутри республики, так и за ее пределами. Вот люди, которые перемещаются туда-сюда целыми районами – как меняют республику? Мы же тут постоянно слышим, что пришлые люди (туристы) ничего хорошего в нашу святую земли не принесут.
— Да, превращение Дагестана во всесоюзную здравницу, к сожалению, показало, что республика к такому повороту не очень готова. Но я надеюсь, что это вопрос времени. А что касается влияния мигрантов – ну вот я уверена, что новую вежливость на дорогах, которую демонстрируют водители, останавливаясь у «зебры» — в республику привезли те, кто видел, что есть другие способы вождения.
Но вообще – прогнозировать ничего не могу. Этнография – она не про прогнозы.
Жарият Далгатова
DAPTAR 