В феврале 2023 года в Турции и Сирии произошли разрушительные землетрясения. Трагедия унесла жизни более 58 тысяч человек, покалечила миллионы судеб – те, кто выжил, потеряли близких, друзей, дома, средства к существованию.
Страшные кадры из Турции облетели весь мир. Люди из разных стран объединялись, чтобы оказать пострадавшим гуманитарную и любую возможную помощь. Бороться с разрушительными последствиями катастрофы помогали спасатели со всех концов земли. Люди прилетали с других континентов, иногда даже целыми семьями.
Многие приехали помогать и из России. Речь не только про официальный борт МЧС, направленный российскими властями. Десятки неравнодушных людей направились в Турцию и Сирию сами, на собственные деньги и без каких-либо гарантий безопасности.
В Северной Осетии тоже нашелся человек, который не смог безучастно наблюдать за такой бедой. Ясмина Карданова, хирург-ординатор из Владикавказа, десять дней провела в турецком Хатае, одном из самых пострадавших от землетрясений городов. В один из дней, когда Хатай в очередной раз тряхнуло от афтершоков, она сама попала под завалы и получила травмы. Один из работавших вместе с ней спасателей в тот день погиб. Ясмина рассказала Даптару, как решилась на такую поездку, что чувствовала, работая на завалах с утра до глубокой ночи, и что придавало ей силы не унывать и бороться со смертью до конца.
— Твое имя – Ясмина – необычное для Осетии. Кто дал тебе его?
— Тетя говорит, что меня так назвал папа. Но почему – кроме мамы и папы никто не знал. А спросить их об этом я не успела. Я родилась в Оренбурге, 1 января, как только пробили куранты. Спустя пару дней мама и папа вернулись в Осетию – я выросла здесь. Мне было 5, когда мои родители погибли в аварии, тетя по маминой линии забрала меня к себе. Я перестала разговаривать после смерти родителей. Совсем. Ни с кем, ни слова – замкнулась в себе. Когда я еще училась в начальных классах школы, моей тете мягко намекнули: ваш ребенок «особенный», почему бы вам не перевести ее в спецшколу. И тетя перевела меня… но не в специальную, а в обычную. Там я познакомилась со своей лучшей подругой Ариной, мы дружим до сих пор. Мы сблизились, когда меня пересадили к ней за парту. Она меня достала: «Почему ты не разговариваешь? Почему, почему?». Целый год меня донимала, и в какой-то момент я взяла и ответила ей. Она вытащила меня из этого молчания. Ребенок вытащил другого ребенка. У нас парные татуировки, мы их сделали, как только нам 18 лет исполнилось. У меня на руке набито: «Говори мне» (потому что она все время повторяла: «Говори, говори!»). А у Арины в таком же месте набита моя фраза: «Я расскажу тебе». Я была в пятом классе, помню точный день – 6 марта. Я пришла из школы домой и говорю тете: «Спасибо тебе за любовь, которую ты мне подарила». Это были первые слова, которые я произнесла после смерти родителей.
— Почему ты решила поступать в медицинский?
— Я целилась на иняз. Но тетя предложила – попробуй поступить в медколледж. Я поступила. Первый год, первая практика, отделение урологии… первый поставленный катетер – м-м-м, незабываемо (смеется). Я тогда и поняла: хочу быть врачом, я должна быть здесь. Помню, как впервые зашла в операционную. Идешь по коридорчику, видишь хирурга через стекло оперблока – а у него будто «нимб» над головой. Работа хирурга – невероятно завораживающее зрелище. Я влюбилась. Но тратить 4 года на колледж? Нет, это было не для меня. Я сказала себе: выучу эту несчастную химию и биологию и сдам экзамены в академию. За несколько месяцев с нуля вызубрила эти предметы, пересдала экзамены. И поступила.
— А специализация у тебя какая?
— Сейчас – общая хирургия, торакальная хирургия (хирургия органов грудной клетки – Даптар).Знаешь такое выражение: терапевты все знают, но ничего не умеют. Хирурги все умеют, но ничего не знают. Патологоанатомы все умеют, все знают – но уже поздно. У хирургов все на автомате, нас называют «ремесленниками».
— Ты помнишь день, когда узнала о землетрясениях в Турции и Сирии? Как это произошло?
— Узнала в первый же день. Через инстаграм, как и большинство, наверное. Открываешь инстаграм, видишь это… Смотришь, смотришь, смотришь… Сначала я не поняла масштабов произошедшего. Потом уже, на второй и третий дни, стало ясно, что там все плохо. Сразу возник толчок, желание немедленно поехать туда. Я стала искать возможности, волонтерские программы, обратилась в «Красный Крест», обзвонила всех знакомых. Позвонила знакомому МЧСнику, он рассказал, что Россия отправит официально команду, но еще есть спасательно-добровольческие организации. Я стала искать их по сайтам, соцсетям. Нашла «ВКонтакте» группу «Спасательно-добровольческая организация». Это объединение профессионалов, но они набирают и волонтеров. Только нужно пройти курсы подготовки: научиться оказывать первую помощь, работать с оборудованием и т.д.
Через них я и попала в свою команду из 17 человек. Сблизилась там с девушкой-кинологом Наташей из Петербурга, она приехала со своей собакой Гришей.
— А кто это все вам оплачивал?
— Все организации работали за свой счет. Помню, лежу я на диване, еще в Осетии, и думаю: «Ну не могу я поехать, нет у меня такой возможности финансовой». Потом думаю: «Нет, не могу я здесь лежать. Я должна быть там». У тебя когда-нибудь было такое? Сидишь и думаешь: прямо сейчас я должен быть там. Непреодолимо. И я вбухала в поездку все свои сбережения, но мне все равно не хватало, недостающую сумму добавили друзья и знакомые. Меня очень поддерживали. Разные критические ситуации очень сближают людей. Я попала в Хатай на пятый-шестой день после землетрясения. Было уже довольно поздно. Начинались санитарные работы. Живых уже не находили, когда находили кого-то живого – об этом сразу же узнавал весь город. Радовались каждому выжившему.
Ребята у нас были со всей России. Мы договорились встретиться в аэропорту в Москве. Было много хлопот: надо было декларировать экипировку, оборудование, пройти все проверки. Ведь мы летели обычным гражданским рейсом. Аэропорт, кстати, пошел нам навстречу и разрешил взять собаку в салон. Вылетели во вторник – в среду были в Стамбуле. Сразу, как приезжаешь – атмосфера траура. В аэропорту Стамбула было очень много волонтеров из разных стран. Люди приезжали самостоятельно, даже без групп. Один парень добирался автостопом. Без пропуска в сильно разрушенные города не пускали. В Стамбуле были стойки регистрации волонтеров. Там, в зависимости от того, кто ты, тебе выдают спецпропуск. Меня оформили, как медика. Самолеты в Хатай не летали, многие взлетные полосы были разрушены.Оставалось ехать на машинах. Холодно, пробки, дороги разрушены, будто кино в жанре постапокалипсиса. Едешь, едешь, и вдруг – огромная дыра в земле. Я такого стресса у нас на горных дорогах никогда не испытывала. Турки нам в дороге очень помогали, кормили, оплачивали счета, не брали с нас денег.
На подъезде к Хатаю мы увидели огромную пробку из города. Люди уезжали оттуда. Приехали где-то в обед. В городе стоял сильный шум, звук неумолкающих сирен. Мы приступили к работе сразу же. Сайты – так назывались условные участки, на которых работали спасатели. По одному квадратному километру на группу. Группе выделяли место под палаточный лагерь, парковку, иногда могли дать переводчиков. К нашему приезду многое у турок уже было «схвачено». Говорят, в первые два дня царил хаос и ужас. Было очень много смертей, потому что люди сами лезли под завалы, делая только хуже. Рядом с нами был палаточный лагерь пакистанцев. У них один человек погиб во время повторных землетрясений.
Мы разделялись на мини-группы по 2-3 человека. Наташа, кинолог, делала так: если есть ориентировка, она направляла Гришу, он изучал местность. Если он проявлял какую-то заинтересованность, то второй кинолог направлял вторую собаку. Если вторая собака подтверждает заинтересованность, место брали «в оборот». Только один раз за все время нашего пребывания собаки показали заинтересованность на завалах – но этого человека было уже не спасти.
— Собака показывает интерес, только если чувствует живого человека?
— Да. Ты знаешь, что после теракта 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке поисковые собаки впадали в депрессию из-за того, что находили только трупы? И чтобы их ободрить волонтеры прятались среди обломков, чтобы собаки решили, будто смогли отыскать хоть кого-то из «выживших». Это правда. Наши кинологи тоже так делали. Изображали живых, потому что животные начинали тосковать, переставали есть и пить. Им на лапы, кстати, надевали специальные носочки, чтобы не ранились на обломках.
— Выходит, вы не нашли никого живого за все время?
— Никого. Был мужчина, которого сдавило плитой, он еще был жив, но у него развился синдром длительного сдавливания. Это когда нарушается кровообращение в тканях и развиваются некротические процессы. Если элемент сдавливания поднять, кровоток резко наладится, хлынут все токсические вещества, у человека будет шок, разовьется сепсис. Если это маленький участок тела, рука или нога, мы можем его перевязать быстренько, я сделаю надрез тканей, налажу кровоток, и у нас будет немного времени, чтобы транспортировать человека. А тут человек сдавлен по пояс. Я разрываюсь между надеждой на то, что он выживет, хочу повязать красную ленту, но знаю как хирург, что у него нет шансов, и как только плиту поднимут он погибнет. И повязываю черную ленту. Он был жив… но не жилец.
— Что за черная лента?
— Система маркирования, она действует в условиях ЧС. Есть четыре цвета. Зеленый – легкие травмы, человек в медпомощи не нуждается. Желтый – травмы средней тяжести, красный (приоритетный) – тяжелые травмы, требующие незамедлительной реакции, и черный – это либо уже труп, либо человек, которому не помочь. Ты стоишь, смотришь на человека и принимаешь решение. Эта же система действует в мобильных госпиталях. Туда свозят всех подряд, врачи осматривают людей и повязывают им ленты релевантного цвета. А представь – сами люди ведь тоже понимают, что означают эти цвета. Человек догадывается, что зеленый – это хорошо, а черный – плохо. И когда на его родственника, еще живого, но в критическом состоянии, повязывают черную ленту… Им тяжело это объяснить. Ты ничем уже не поможешь, он вот-вот умрет, нет вертолета или самолета, чтобы экстренно перевезти его.
— Врачей хватало?
— Никого не хватало. Работа шла очень медленно. В приоритете были ориентировки, которые давали собаки. Разбирали все здания, доставали все тела. Было тяжело. Родственники просили оставлять тела целыми. Если где-то погибшему зажало руку, проще, конечно было отсечь ее. Но так делать было нельзя. И это занимало нецелесообразно много времени в таких страшных условиях. Спасатели не только тратили на это время, но и рисковали жизнями в такие моменты.
— Расскажи про день, когда ты сама застала землетрясение. Как все произошло?
— Суббота, 16 февраля. Мы были на перерыве, вечерело. И вдруг… Сейчас попробую объяснить. Представь, что стоишь на коврике, и вдруг его резко выдернули из-под твоих ног. Ты просто теряешь землю под ногами, падаешь. Толчки и потряхивания мы чувствовали все дни, что были там. Как будто у земли бьется сердце. Но вот такое, когда тебя буквально шатает… Это было очень страшно, я упала на колени и мне хотелось ползти на четвереньках. Магнитуда того землетрясения была 6,8 баллов.
Здания делились на три типа разрушений. Первый тип – полностью разрушенные, их называли еще «панкейками» или «сандвичами», потому что они буквально складывались «бутербродом», плита к плите. Второй тип – видимые разрушения есть, но, в целом, дом устоял, там можно поработать. И третий тип – это когда внешне вроде все нормально, каркас стоит, а внутри все разрушено. После второго землетрясения рухнуло все, что уцелело до этого. Остались только одноэтажные пристроечки. Начался хаос, крики…Кричали люди, которые никуда не могли уехать, и они жили прямо у своих разрушенных домов, на улице ночевали. Заселяли одноэтажные пустые пристройки, спали по 20-30 человек на полу.
Это все произошло очень неожиданно, вечером. Так получилось, что половина группы хотела отдохнуть, а другая собиралась продолжать работу. Я пошла помогать. Мы как раз из одной такой несчастной пристройки выводили людей – и она просто взяла и рухнула прямо на нас. Потолок упал, меня придавило. По ощущениям – не больно, но ты чувствуешь животный страх. Невозможно вздохнуть, песок в глазах, тебя будто тяжелым-тяжелым одеялом накрыло. Ты будто в пузыре. Я думала: «Наверное, я уже сейчас умру. Ну и ладно. И умру».
— Ты выбралась сама?
— Нет, нас достали. Я подскочила на адреналине и вообще не поняла, что произошло. Если бы нас не потащили на рентген, я бы и не поняла, что травмирована.Болеть все начало потом, и я уже не покидала лагерь, принимала людей в стационаре, в мобильном госпитале. Там была девочка лет восьми. Ее родители погибли, оба. Она заболела, было же очень холодно, у нее воспалились лимфоузлы. Я просто положила ее голову к себе на колени и гладила, гладила. Она не разговаривала. Она так прижалась ко мне, обняла крепко-крепко. Мы всю ночь так просидели с ней. Потом я ее не видела. Я не могла спать вообще. Глаза закрывала и не могла уснуть. Ну, когда вторые сутки не спишь, то просто садишься и вырубаешься. Но осознанно уснуть ни у кого не получалось. По ночам было ужасно холодно, я подстелила себе под спальник картонные коробки по совету знакомого альпиниста. Потом я еще Гришу к себе брала, собаку нашего кинолога. Он меня грел.
— В какой день ты поняла, что готова вернуться домой?
— Когда работы спасательные подошли к концу. Группа была измождена, мы очень устали. Полгруппы получили травмы. Находиться там дальше не имело смысла. Я один раз полезла под завал, ползу по-пластунски и думаю, хоть бы сейчас на меня не упала плита и не превратила в блинчик. «Отпраздновала» бы свое 27-летие попаданием в «клуб 27» (27 Club – объединенное название влиятельных музыкантов, умерших в возрасте 27 лет, иногда при странно сложившихся обстоятельствах – Даптар).
— Для этого тебе надо было быть музыкантом, поэтом, художником…
— А я художник! (смеется) Абсолютно случайно открыла в себе этот талант. Мне надо было разрабатывать правую руку, потому что я левша, а быть хирургом-левшой – тот еще челлендж. Весь инструментарий под правую руку заточен. Попробуй-ка, прооперируй левой. Аппаратуру тоже никто не будет под тебя менять, все твои ассистенты, твоя медсестра, скорее всего, правши. Я приучила себя есть и вообще все делать правой рукой. Несколько лет назад мне посоветовали начать рисовать правой рукой. Я «бахнула» первую картину – и думаю: о, неплохо. Вот с тех пор как-то пошло.
— Пробыв полторы недели, ваша группа закончила работу?
— Не только наша. Все закончилось. Уже начинались работы по сносу. Мы работали в респираторах, но мне казалось, что у меня в легких песчаные дюны. Мы не мылись еще. Как-то обходились салфеточками да тряпочками.
— Воды не было, условий не было, а кто вас кормил, поил?
— Турки. Они о нас постоянно заботились, хотя им самим всего не хватало, но они последний кусок нам отдавали. И у нас были с собой сухпайки еще.
— Пока ты была , не было желания все бросить и поехать домой?
— Было, чуть ли не с первого дня.Но просто нельзя было оставить людей. Знаешь разницу между призванием и предназначением, смотрела мультик «Душа»? Вот там эта разница объясняется. Я как-то сидела и думала, в чем мое предназначение? Наверное, помощь людям. А мое призвание, медицина, это инструмент для достижения моего предназначения. Находясь в Хатае я иногда погружалась в такие вот экзистенциальные размышления. Думала: что я здесь делаю? Погибну здесь… ради чего?
— Помнишь, ты однажды написала мне о разнице между храбростью и бесстрашием? Что надумала?
— Бесстрашные – это те, кто лезет на Эверест в кроссовках, просто потому что им прикольно. Это безрассудство. Храбрость – это когда ты боишься, но делаешь свое дело. Когда ползешь по-пластунски под плитой, которую удерживают две какие-то палочки, и думаешь: хоть бы не умереть здесь. Но ползешь, потому что там человек. Быть врачом это, действительно, призвание. Нужно иметь холодный ум, но при этом сохранять участливость. Если бы не медицина, я пошла бы в МЧС.
— Как твои родные приняли твое решение поехать в зону землетрясений? Не пытались удержать.
— Я им пообещала, что не буду лезть в самое пекло. Останавливать меня было бесполезно, они знали это. Тетя сразу сказала, что не одобряет это, что она против. А когда я вернулась, устроила мне взбучку (смеется).
— Что давало тебе силы, когда ты была в Хатае?
— Благодарность людей, слезы в их глазах, объятья. Одно объятие там стоило тысячи здесь. Поддержка моих друзей.
— Перед турецким опытом ты помогала людям на Верхнем Ларсе во время скопления на границе тысяч машин. В те дни звучало много осуждения в адрес уезжающих, перепадало и тем, кто оказывал гуманитарную помощь… Почему ты решила помогать?
— Я увидела в комментариях в телеграме просьбы о помощи. Люди из пробки писали, что им нужна помощь, лекарства, что болеют дети. Это повергло меня в шок. У меня нет машины, но я сразу, в первый же день влилась в работу волонтеров, ходила пешком в Ларс и обратно. Я каждого человека держала за руку. Брала руку и говорила: я желаю вам удачи, я желаю вам построить свою жизнь наилучшим образом. Что должно быть в сердце человека, насколько он должен быть испуган и сломлен, чтобы бежать? Мы все любим свое родное место. А бояться – это нормально. Мне тоже страшно, иногда ужасно страшно.
— Правда, что в те дни ты оказалась единственным медиком среди волонтеров?
— Еще Ира Готиева была, терапевт.
— Ваша помощь очень была востребована? О чем чаще всего просили люди?
— Обезболивающие, жаропонижающие, инсулин. Я даже шовный материал брала с собой, но, благо, он мне не потребовался ни разу. В очереди была девушка на 37-й неделе беременности. Ей стало казаться, что уже началась родовая деятельность. Я проверила, но все было нормально.
— Можно сказать, что помощь на Ларсе тебя закалила перед Турцией?
— Перед Ларсом у меня был непростой период в жизни. Почему я занимаюсь волонтерством? Мое самое заветное желание – найти покой. Я испытываю порой безумную пустоту и пытаюсь заполнить ее. Кто-то делает это творчеством, кто-то – вредными привычками. А кто-то волонтерит, как я. Когда я читала благодарности от людей на Ларсе – это очень поддерживало меня, давало силы двигаться дальше. Я эти сообщения перечитываю время от времени. Мне важно чувствовать, что я кому-то нужна. Это мой способ жить. Меня окружают добрые, светлые люди – я безумно люблю и ценю каждого.
Агунда Бекоева
DAPTAR 