Каждая пятая девочка, каждый тринадцатый мальчик. О сексуализированном насилии над детьми

Проект «Тебе поверят» начал свою работу в конце 2018 года. Он направлен на помощь людям, которые в детстве пережили сексуализированное насилие. Через год-полтора у проекта появилось еще одно направление – работа с детьми и подростками, в отношении которых насилие совершается прямо сейчас. И работа с их родителями. Даптар поговорил с руководительницей детско-родительской части проекта Ксенией Шашуновой о том, как защитить ребенка и помочь родителям. Уточним, в «Тебе поверят» может обратиться любой гражданин РФ.

— У вас на сайте указаны страшные цифры о насилии над детьми, что, по данным Всемирной организации здравоохранения, каждая пятая девочка и каждый тринадцатый мальчик переживают сексуализированное насилие в детстве. Как эта статистика собиралась?

— Это уже взрослых людей опрашивали, был ли у них опыт сексуализированного насилия в детстве. Получились такие цифры. Они усредненные, в зависимости от региона или от страны могут меняться, но в целом примерно такие. В этом году мы присоединились к исследованию академии Ольги Бочковой, пытались какую-то статистику собрать относительно наших российских реалий. Ну, там примерно такие же цифры получились. Было заполнено17 тысяч анкет, и у 40% людей, которые заполняли эти анкеты, был опыт сексуализированного насилия в детстве.

Если говорить о нашей работе со взрослыми, там скорее терапевтическая работа. А для подростков создан специальный анонимный сайт, куда они могут отправить запрос, как раз в подростковом возрасте они начинают понимать, что с ними происходило. И тогда работа с ними похожа на работу со взрослыми людьми. Мы формируем отношение, говорим, что это было, вместе разбираемся, как сегодня справиться с последствиями. А если подростки находятся в актуальной ситуации насилия, наши действия уже другие, они направлены на безопасность, чтобы ребенка из этой ситуации вытащить. Но каким образом это делать очень зависит от самой ситуации и от ресурсов ребенка. Главный вектор на безопасность – либо завершение этой ситуации, связанной с насилием, либо неповторение ее.

Если запрос от родителей, то наш юрист помогает им сориентироваться именно в юридическом плане, разобраться, что им делать, ведь для родителей это тоже большой шок и растерянность. Иногда нужно помочь родителю поддержать ребенка, от их реакции зависит, как ребенок будет справляться с этой ситуацией. Так что родителям мы тоже помогаем, и считаем, что это важная задача.

— Как я знаю, обычно родители либо начинают тормошить ребенка и требовать у него подробности, либо делают вид, что ничего не произошло, рассчитывая, что он забудет и случившееся с ним не обернется психическим расстройством. Как вы выбираете стратегию? Основываясь на чем? На родительском запросе или исходя из каких-то своих протоколов? 

— Не могу сказать, что у нас какой-то жесткий протокол, мы исходим из принципа, что родителю тоже тяжело, он сейчас находится в ситуации переживания острого горя. Но очень часто родителей не рассматривают как людей, нуждающихся в поддержке. А от них на самом деле много зависит, и в плане безопасности ребенка, и в плане дальнейших последствий. И вот, когда мы родителя поддержали, смотрим уже, в чем нуждается ребенок. Иногда родителю нужно действовать очень активно, чтобы насилие прекратилось или не повторилось. Тогда нужно, чтоб мама взяла ребенка, (даже если она сейчас не готова в правоохранительные органы подавать), и хотя бы уехала из квартиры, если они живут с человеком, который насилие над ребенком совершал. Или как-то изолировала, не допускала общения, если это близкий родственник.

Родитель не всегда может быстро решиться на какой-то шаг, много сомнений. Мы говорим, что да, сомнения важны, мы все будем проверять, но сейчас важно обеспечить ребенку безопасность, уже потом будем узнавать, что он рассказал, что не рассказал.

Мы обязательно спрашиваем родителей, готовы ли они обращаться в правоохранительные органы. Ведь бывает, что ситуация не позволяет, или насилие произошло давно. Тогда мы учим, как ребенка поддержать, как с ним поговорить. У коллег в США достаточно четкий регламент – родитель не должен спрашивать у ребенка про его опыт сексуализированного насилия. Это должны делать только специалисты. С одной стороны, очень хорошая идея и, наверное, правильная. Но в наших реалиях родителям приходится все узнавать самим, и мы помогаем составить этот список вопросов.  

— Мне как-то привелось быть представителем потерпевшей на суде по сексуализированному насилию над 8-летней девочкой. Там мама была потрясающий молодец, она интуитивно поняла, что нельзя тормошить дочку, как только речь заходила об этом дне, девочка сразу просилась спать. Только через неделю мама повела девочку к психологу и там она впервые полностью все рассказала. Так в суде один из первых вопросов от адвокатов подсудимого был такой: «А что ж ты так долго тянула? Чтобы получше придумать и обвинить невинного?».

— Чуть больше года назад мы даже составляли рекомендации для следователей – «Как опрашивать ребенка». Мы всегда говорим, что нужно время, тут не только ребенок, но и взрослый человек после шокового состояния не может рассказать, что произошло. Так психика наша работает, у детей особенно. Им нужно время. Иногда нам отправляют адвокаты запросы, и мы как специалисты даем разъяснения, почему так произошло. Не всегда следователи, правоохранители имеют точную информация, как ребенок реагирует на стресс, как дети реагируют в ситуации сексуализированного насилия.

— Помню громкое дело о насилии над ребенком, где потерпевшую, 11-летнюю девочку заставили давать показания более 20 раз. Как этого избежать?

— Года полтора назад у нас былое небольшое обучение для сотрудников правоохранительных органов. И мы как раз об этом говорили. Юридических рычагов, правда, немного, но мы все время твердим – важно иметь адвоката. Ведь часто следователи говорят: «Вы же потерпевшая сторона, вам не нужны никакие защитники». Но здесь речь о защите интересов ребенка. Важно знать свои права, важно знать, что есть очень четкие регламенты по времени опроса ребенка, по тому, кто должен при нем присутствовать, как он должен проходить, в каких условиях. С адвокатом легче сделать допросы конструктивными, настоять, чтоб они сразу велись под видеозапись, чтоб они не были повторными. Есть следователи, которым ребенок рассказывает больше, чем родителям, больше, чем психологу, со всеми необходимыми деталями, но полагаться на то, что так работает каждый, не стоит.

— Вспомнила еще одну историю, 15-летнюю девушку из Дагестана опрашивал мужчина-следователь, и я видела протокол опроса. Там был такой вопрос: нравилось ли ей, когда папа к ней притрагивается? 

— Некорректных вопросов, непрофессиональных много. Но смотрите, если родитель присутствует, присутствует психолог на следственных действиях, они могут влиять на следователя, говорить о некорректности. Если это не так называемый «табуреточный психолог», что сидит просто для протокола. Конечно, это печально. Правосудие, которое дружественно к интересам детей, это идеал пока недостижимый, но все равно в эту сторону можно смотреть.

— Как часто случаются оговоры? Не знаю, как обстоит дело в целом по России, но каждый раз, когда в кавказских республиках происходит история с насилием над ребенком внутри семьи, поднимается дикий вой, мол, по наущению матери-негодяйки ребенок оговорил отца. Это первый вопрос. И второй. Почему люди так активно встают на сторону насильника?

— Опять сошлюсь на американскую статистику, они более аккуратно ее собирают – это около 4%. Можно сказать, что это ничтожно малый процент, но в силу того, что о таких историях очень много говорят, создается впечатление, что такое происходит повсеместно. Если речь о маленьких детях, то они просто не могут придумать, нафантазировать отдельные детали. Но если даже ребенок фантазирует на тему связанную с сексуализированным насилием, с ним точно что-то случилось, какой-то вид насилия над ребенком произошел. Может быть физически с ним не сделали ничего, но предложили, скажем, посмотреть вместе порнографию, а это тоже относится к ситуации сексуализированного насилия.

Отвечая на второй вопрос, почему так реагируют люди, почему им проще встать на сторону человека, который совершил насилие, скажу так: тут много неинформированности и много мифов. Нам кажется, что люди, которые совершают сексуализированное насилие, это какие-то ужасные чудовища, которые как-то по-особенному выглядят, которых все должны издалека распознать.

Надо понимать, насилие в отношении детей совершают не только педофилы, то есть, люди с устойчивым влечением к детям до 13 лет. Процент педофилов среди таких насильников от 1 до 4. Просто дети легкодоступная жертва и сексуализированное насилие над ними часто становится проявлением власти. Когда мы узнаем, что этот человек наш сосед, учитель, родственник, то это рушит стену безопасного мира, хочется сделать все, чтоб это было не так и самый простой шаг сказать, что ребенок наврал.

Такие кейсы особенно ярки, когда у взрослого, который совершил насилие какой-то большой социальный статус, когда это уважаемый человек. Будто талантливый художник, писатель, педагог не может совершать насилие. Будто активист, что занимает «правильную позицию», не может такого сделать. Нам сложно признать, что человек, который совершил насилие, был из нашей среды. Но, к сожалению, насилие совершают люди совершенно разных социальных статусов, интеллекта, таланта, национальности, религии. Наверное, есть какие-то корреляции, но они точно не определяющие. И до 90% таких преступлений в отношении детей совершают близкие родственники или друзья семьи.

— Вы говорили, что у вас были кейсы с Кавказа. Мне хотелось бы знать, есть ли разница в том, как реагируют родители и как они вообще проходят?

— Я сейчас просмотрела нашу статистику. Таких немного. Но по тем, что есть, отличия я списала бы на региональную специфику. Понятно, что молодые девушки или подростки с Кавказа больше говорят про свою репутацию, про репутацию семьи, про реакцию взрослых, это для них важная проблема. Я вела один из кейсов, там заявитель боялся назвать свой город, а иногда указывают другую республику. И как правило, есть некоторое недоверие к специалисту – поймет ли он какую-то региональную и национальную специфику. В моем кейсе девушка опасалась, что если скажет, откуда она, то будет некоторое предвзятое отношение к ее рассказу. 

В целом у нас какая стратегия? Спроси сначала про отношения с родителями. Они ведь могут быть важным ресурсом для ребенка, в помощи прекращения насилия или в поддержке. Но с кавказскими кейсами мы не всегда можем спрогнозировать, как мама отреагирует, поддержит ли она ребенка или нет. Хотя бы в силу того, что в ситуацию будут вовлечены и другие родственники.

— Ну, да. Соберется весь тухум. На маму тоже будут давить, поскольку случившееся с ребенком касается «чести рода». 

— В моем кейсе было насилие в семье, то ли от отчима, то ли от отца, и вот средняя сестра рассказала старшей, они обратились в правоохранительные органы, но как я помню, это ничем хорошим не закончилось. Девушек обвинили в клевете и им пришлось уезжать из региона к бабушке. Оставаться там, где они жили, стало невозможно. Вот этот кейс с девушками он тянулся долго, мы старались их поддерживать, говорили, что можем помочь с адвокатским сопровождением. Они сказали: «Все. Больше нет сил. Вообще больше не хотим с этим связываться».

Случается еще, когда родители все правильно сделали, но все заглохло. Родитель пишет заявление, следственные действия проходят, они тянутся долго, не имеют никакой развязки, и в итоге человек, который совершил насилие, не находится в заключении, приговора никакого нет. Эта ситуация очень травматична и для родителя, и для ребенка.

Была еще история, когда с нами связалась мама, у нее были подозрения, что есть насилие в отношении ребенка. Другой кейс, когда ребенок сам рассказал маме, она не готова была обращаться в полицию, не желала огласки и не очень понимала, как, как поступать. Спрашивала: «Может такое быть или нет?». И мы говорили: «Да, может. Ребенку очень важно поверить». И потом обсуждали, как сделать, чтобы у этого родственника не было доступа к ребенку. В итоге они тоже уехали из региона.

— Кавказские правозащитники много чего могут порассказать. Вот женщина сначала приходит к правозащитникам со страшным рассказом о том, что дедушка творит с внучками, а через несколько дней пишет: муж сказал, что разведется, если она посмеет заявить на его благородного отца. И вот как тут быть, если ты знаешь детали, знаешь, кто и как издевается над ребенком, а мама не может за него постоять? 

— О ситуации сексуализированного насилия над ребенком может заявить любой человек, это не обязательно должны быть родители или близкие. Другое дело, что многое зависит и от следователя, и от региона, и от стойкости самой мамы. Все, что мы можем сделать – информировать родителя, говорить о его правах, куда мама может обратиться, в какой момент времени. Эта информация как-то да и пригодится. 

— Это все хорошо звучит, когда мы сидим и рассуждаем. А на практике? Предположим, это такая традиционная большая кавказская семья, где несколько поколений живут в одном доме. И вот женщина узнает о такой беде, обращается в правоохранительные органы, а дальше что? Надо ведь изолировать ребенка. А куда ей деваться из этого дома?

— Есть шанс, что правоохранительные органы все же изолируют предполагаемого насильника. Но даже если нет, то это становится известно другим взрослым членам семьи, и ситуация меняется, мама и ребенок уже не одни со своей бедой, и насилие с большей вероятностью может прекратиться. 

— Есть какая-то программа, по которой мать с ребенком может получить убежище и защиту от государства, чтобы избежать давления со стороны семьи и довести дело до конца? 

— Программ точно нет. Есть кризисные центры, которые могут принять такую женщину с ребенком, но это чаще всего негосударственные учреждения. Кстати, тем, кто решился обращаться в правоохранительные органы, мы всегда детально описываем, что и в каком порядке будет происходить. Потому что люди думают как? Что вот пришли они в отделение полиции, написали заявление и все само собой сделается. У нас есть юридическая поддержка и психологическая поддержка. Это уже какой-то тыл, чтобы мать не находилась в этой ситуации с родственниками или с общественным мнением одна. Это, правда, особенно тяжело, я сейчас даже не про Кавказ.

Часто журналисты находят контакты родителей, уговаривают их на интервью, мол, это поможет делу. И мы объясняем, что информация относительно преступлений против половой неприкосновенности детей не должна распространяться, особенно если ведется доследственная проверка. Чтоб если они видят где-нибудь утечки или информацию в социальных сетях, то нужно обращаться к следователю, писать в издание, что это незаконно.

---

---

— А почему общественное мнение так обрушивается на мать? 

— Почти все матери, что к нам обращались, были раздавлены огромным чувством вины, им кажется, что могли заметить, могли предотвратить, могли распознать какие-то сигналы. Мы все время им говорим: «Это сейчас ретроспективно кажется, что все было понятно. Но нормально, что мы можем не подозревать, не догадываться, что все это было связано с сексуализированным использованием ребенка».

Если это маргинальная семья, где потребляли наркотики или алкоголь, то женщина виновата – «такой разве можно рожать?». Если семья иного социального статуса, то опять виновата она – «не досмотрела, была занята чем угодно, но не ребенком». Это обычная, к сожалению, реакция.

Если мы говорим про сексуализированное насилие над женщиной, обыватель ищет, какие «правила» она нарушила. И находит: шла поздно, шла одна, села в машину, не так была одета, выпила в компании. Людям страшно, и они хотят простых объяснений, чтобы думать: я вот такого не делаю, значит, со мной ничего плохого не произойдет.

В ситуации насилия над детьми, мне кажется, такой же принцип работает, что вот мать нарушила какие-то правила, сделала что-то не то, и поэтому с ее ребенком произошло насилие. Или ребенок сделал что-то не то. Или семья сделала что-то не то. Трудно признать факт, что насилие может произойти в разных семьях, разного уровня достатка и социального положения. Такое разрушает представление о том, как мир устроен, насколько он безопасен.

Когда мы с родителями говорим про правила сексуальной безопасности, я часто привожу такой пример, что шансов попасть под машину в ДТП у ребенка значительно меньше, чем столкнуться с сексуализированным насилием. При этом, как много мы рассказываем ребенку, как правильно переходить дорогу и как мало про правила сексуальной, телесной безопасности.

Так начинается почти каждый разговор: «У нас нормальная семья. У нас нормальные условия. У нас хорошие отношения с ребенком». Но, к сожалению, риски есть. Мы не можем проконтролировать поведение всех взрослых в окружении ребенка, но рассказать ребенку о его теле, о его границах, о том, что делать, если эти границы нарушаются, – мы можем.

— Я сталкивалась с таким мнением, что ребенку об этом рассказывать нежелательно, потому что у него возникнет ранний интерес к сексуальному вопросу, к вопросу пола. 

— Вообще-то этот интерес нормальный, он есть у всех детей. И очень здорово, если у ребенка будет надежный источник информации в лице взрослого, с которым можно об этом говорить.

— В каком возрасте нужно начинать говорить с ребенком о его границах? И как это должно выглядеть? 

— Каждый родитель, говоря с ребенком, даже с самым маленьким, говорит ему о границах, просто часто мы этого не осознаем. Комментируем, что мы его собираемся помыть, переодеть, это тоже очень важно, чтоб он понимал, что с ним сейчас происходит. С 2-3 лет можно целенаправленно говорить, что есть разные части тела. Вот эти–- интимные, потому что их закрывают трусы и майка, вот это «правило трусиков» или «правило нижнего белья». Мне кажется, это вообще очень естественный процесс, мы о куче вещах с детьми говорим, и вплетать тему границ и безопасности в эти разговоры, будет очень естественно. Можно начинать в любом возрасте – и в 5, и в 6, и в 7, и в 8. Ключевые моменты, когда ребенок отправляется в садик, в школу, много времени проводит без вас. Вот мы говорим, мол, есть правило нижнего белья, если его нарушают – нужно сообщить маме. А ребенок уехал к бабушке или в пионерский лагерь, там мамы нет, и он никому не сказал. Потому важно проговаривать: если кто-то нарушает твои границы, то ты можешь сообщить вот такому и такому взрослому.

— Сколько времени нужно на реабилитацию человеку, который пережил такое насилие в детстве?

— Здесь все зависит не только от характера насилия, но и от свойств нашей психики. А еще от того, как реагирует взрослый, который рядом, как реагирует среда, в которой оказался ребенок. Если есть поддерживающий взрослый, если ребенок сразу получил какую-то информацию и поддержку, меньше вероятность тяжелого травматического следа.

Если насилие происходило в семье, то кроме нарушения границ тела, еще подрывается доверие ко взрослым, доверие к миру. Такая травма изолирует. Могут начаться проблемы с учебой, с самооценкой. Ребенок может наносить себе вред, у него может обнаружиться расстройство пищевого поведения, сильнейшие проблемы психологического характера. Но в то же время это не значит, что все, катастрофа и ничего хорошего в жизни ребенка уже не произойдет.

Светлана Анохина