Прежде чем написать введение к этому интервью, я решила поднять свои соцсети и пересчитать, сколько раз к сегодняшнему дню мне прислали ссылку на «Скифянок». Я остановилась, когда дошла до сорок второй. Сорок два – и всякий раз с полувопросом-полувозгласом: «Ты видела? Нет, ну ты это видела?!»
Видела, отвечала я каждый раз, тайно гордясь заочным знакомством с автором. «Скифянок» мне пересылали очень разные люди: те, кто давно уже с фемоптикой, те, кто все еще мечтательно оставляет шансы патриархату, и те, кто даже не думает обо всем этом. Написанное так просто, прямо и больно, это произведение оказало поражающий эффект на самых разных людей моего круга.
Я никогда не видела Сашу вживую – только переписывались, обычно, в контексте правозащиты и разных происшествий в обеих Осетиях, Южной и Северной. Саша оказалась приветливой, но немногословной девушкой. Кажется, она принадлежит к тому типу авторов, которые все важное, что хотят сказать, запечатывают в самих произведениях, без лишних «сносок» и разъяснений. Но мы все же поговорили. Поговорили о ее «Скифянках» и сильных женщинах ее семьи, о чувстве дома, о культуре и нравах Осетии, о возвращении, примирении и новых дорогах вдали от родины. О том – где она, вообще, эта родина, и есть ли у нее будущее.
…в Осетии о прошлом рассказывают только мужчины
женщины молчат
прошлое женщин — саднящая рана
где у мужчин красивые ровные шрамы
которыми можно гордиться как знаком победы
над собственной слабостью
и жесткостью мира
у женщин — гнойные язвы кровавые струпья зловонные дыры
которые стыдно показывать
нужно скрывать
(здесь и далее – отрывки из «Скифянок»)
— Мое детство было самым обычным для девушки из Осетии, ничего такого особенного со мной не происходило. Мне больше нравилось с книжками сидеть, чем гулять с другими детьми. Меня часто оставляли у бабушки в Дигоре (город в Республике Северная Осетия — Алания. Административный центр Дигорского района; прим.ред.). Там не было моих сверстников, зато была огромная библиотека. И единственным моим развлечением было что-нибудь из этой библиотеки достать. Причем, не всегда это были детские книжки – можно было найти, что угодно. Никто особо не следил за тем, что я читаю.
— Большая библиотека в сельском доме? Это же роскошь и редкость по тем временам. Бабушка сама ее собрала? Это та самая бабушка, о которой ты пишешь в «Скифянках»?
— Да, это мама моего отца, Дуня. Она швея. Просто швея. Шила костюмы для народных ансамблей, работала в детской студии творчества. А муж был водителем автобуса. Он довольно рано умер. Ну, то есть это не были какие-то интеллигенты. Самые обычные люди. И эта библиотека все еще находится в том доме в Дигоре. Многое из нее я со временем увезла себе…
Дуня жила со свекровью
моей прабабушкой
и та проверяла есть ли на ней чулки
когда Дуня шла на работу в детскую студию творчества
в знойный летний южный день
чулки были всегда
как выйти вдове без чулок
это почти что признать себя проституткой
в плюс 30
в плюс 35
чулки
на тонких усталых ногах
молодой и красивой вдовы
бабушки Дуни
— В «Скифянках» рассказаны истории твоих мамы и бабушки. В то же время, становится понятно с первых строк, что это не портрет отдельно взятой семьи, а повествование об укладе жизни целых поколений. Очень болезненное, с надрывом. В чем эти женщины находили утешение, в чем был их смысл жизни?
— Мне кажется, очень многое держалось на долге. Нужда, долг перед детьми, семьей. Ты не можешь из этого вырваться. И единственное, в чем ты можешь найти утешение – это надежда на то, что будущее твоих детей будет лучше. Потому что ты пытаешься что-то делать для того, чтобы у них все было не так.
— А радость повседневная… Все было в детях, в вас?
— Я это вижу так, да. Мне кажется, радость приносили совсем простые вещи, мелочи. Вот ты собрала классную библиотеку, и как хорошо, что ее будут читать твои дети. Вот и радость. Мама любила литературу. Она училась на инязе, всю жизнь много читала. Для нее это было наслаждением — все, что было связано с культурой, искусством. Мама считала, что филфак – это судьба учительницы, и это не очень. Она уговорила меня не поступать на филфак. Я поступила на журфак, о чем до сих пор жалею. Все-таки мне ближе сидеть с книжками, чем задавать вопросы (смеется). А бабушка всю свою энергию направляла в быт и старалась меньше рефлексировать хорошо ей или плохо.
— Для себя она никогда не жила?
— Нет, не жила.
— Ты была на первом курсе, когда не стало мамы?
— Заканчивала второй. Это было такое время… я впитывала все как губка, мне все было интересно, мне казалось, что весь мир передо мной открыт, что все будет классно. Мамин уход я до сих пор не до конца пережила, у меня на это не было ни времени, ни возможности. Нужно было помогать брату, который закачивал школу, параллельно искать работу, самой доучиваться и обустраивать свою жизнь. Когда я, наконец, «осела», успокоилась, поняла, что я все сделала – вот тогда меня накрыло. Мне кажется, что мне не стало менее больно. Мне по-прежнему страшно. Я по-прежнему не понимаю и не могу себе ответить на миллион вопросов. Мне некому их задать.
— Ты пишешь: «…под пристальным взглядом прохожих чужих и родных мечтаю исчезнуть раствориться смешаться с воздухом обратиться в пыль стать прозрачной». Могут эти строки отчасти объяснить, почему ты не осталась здесь?
— Да, был период в старшей школе, когда я очень сильно хотела уехать. Мне казалось, что здесь, в Осетии, я постоянно должна чему-то соответствовать, что я не могу действовать – только соглашаться и делать так, как хотят другие. И если я начинала себя как-то проявлять – сразу возникали вопросы, мол, что со мной не так. Мне казалось, что только уехав я смогу дальше развиваться, учиться. Лет с 15-ти и до отъезда в Москву мне было довольно тяжело. Тогда было много неформалов, я дружила с ними, тоже ярко одевалась. Ко мне подходили люди и спрашивали, почему у меня зеленые кеды. А я отвечала, какая разница, и почему вас это волнует вообще: кеды на мне или кроссовки?
мама знала что делать
знала как всех спасти
как всем помочь
о всех позаботиться
она скопила на квартиру
сначала во Владикавказе
потом в Москве
отправила меня учиться в столицу
о чем наверное долго мечтала
может быть сама хотела
в юности учиться в столице
но на кого оставить маму
мою бабушку
которую бил пьющий муж
мой дед
ее отец
ни на кого не оставить
и забыть про мечты
и подарить свое будущее детям
отдать все лучшее детям
как настоящая женщина
осетинская женщина
забыть о себе
— Получается, ты в 17 лет уехала из Осетии и больше не возвращалась надолго?
— Приезжала к родственникам. Потом умерла мама, и я долго не приезжала, мне было тяжело находиться в местах, связанных с ней. Мне было тяжело жить в Осетии, я не чувствовала себя на своем месте. Но я и в других городах так и не почувствовала себя на своем месте. В Осетии мне было больно из-за смерти родителей. Тяжело было находиться во многих местах, они были памятью, которая причиняет боль. Но если туда не смотреть, то как будто бы легче. Знаешь, бывает такое чувство: «Хочу домой». Начинаешь думать: а куда «домой»? Туда ли я хочу? А может быть туда или вон туда… В таких размышлениях я всегда прихожу к тому, что место, где я жила до пяти лет я и ощущаю, как свой дом. Место, где было хорошо, где все были рядом, мама, папа, и было то самое детское чувство защищенности. Но я не могу туда вернуться, прошло время. Все не так, и мне уже не пять лет.
И все же те два с половиной года, что я жила в Осетии перед отъездом из страны, мне было хорошо, я не чувствовала, что я здесь чужая, мне было спокойно. Я не хотела уезжать. И не уехала бы, если бы не пришлось.
— Все-таки примирение произошло? Ты «вписалась» в Осетию?
— Очень многое изменилось – стало проще, лучше, более открыто. Я этого не чувствовала в короткие приезды, но поняла, когда пожила подольше… Даже подростки сейчас выглядят так, как я когда-то, но никто им теперь не делает замечаний. Вот идет девочка в костюме Наруто. Ну, и нормально, ну, и пускай идет. Мне кажется, когда ты молод и у тебя большие планы на жизнь и на самого себя, ты всегда хочешь рвануть куда-то подальше. Вот сейчас я живу в городе N., и здесь очень мало молодежи. Они тоже все куда-то стремятся, хотят куда-то уехать.
— Твоих «Скифянок» мне присылают каждую неделю, мол, посмотри! Многие говорят, что это самая сильная вещь, написанная о женщинах Осетии. И я согласна. Ты сама осознаешь силу того, что написала?
— Я боялась их публиковать, боялась осуждения. Но я получила только положительные отклики. Мне написало очень много девушек, говорили, что их это очень тронуло. Но для меня это все равно остается личной историей. Хоть я и понимаю, что любые личные истории – это всегда что-то большее, всегда какой-то срез.
— Ты говоришь про общество, в котором все на виду, все знают, кто чем живет, все «под пристальным взглядом родных и чужих». В то же время, пристально глядя друг на друга, люди наши часто предпочитают не видеть очевидного. Не замечать насилие, пороки. Как объяснить такой парадокс?
— Если говорить конкретно о насилии – то дело в его нормализации. У нас, если в семье произошло насилие, люди думают и говорят – значит, было за что. Нет осуждения. Считается, что это дела семейные, это допустимо. Это как раз одна из тех вещей, которые в подростковом возрасте у меня вызывали протест.
мама подруги не говорила не садилась не ела при свекре
такая традиция
можно только с его разрешения
он не разрешил
больше 30 лет жить в доме где нельзя сидеть есть и говорить когда захочется
подруга любила деда
свекра своей мамы
он умер несколько лет назад
теперь ее маме можно сидеть говорить и есть
— Ты рассказала о судьбе мамы и матери отца. Как сложилась судьба другой бабушки? Маминой мамы.
— Я пыталась о ней тоже написать. У нее еще более тяжелая судьба. Мне нелегко подступиться к этому тексту. Я думала, «Скифянки» будут длиннее, и там будет место и для этой бабушки, но поняла, что это должна быть отдельная история. Она пережила и домашнее насилие, и голод послевоенный, много всего. Ее родная сестра умерла от голода в Карджине.
— Выходит, что у всех женщин твоей семьи очень тяжелые судьбы. Неужели никто не был счастлив в тех поколениях, в мамином и бабушкином. Читаешь, и какая-то беспросветная болючесть… Мог ли человек, женщина быть счастлива?
— (после долгого молчания) Я не знаю таких историй в своем окружении. Человек ведь обычно делает вид, что все хорошо. Если не копать, не пытаться узнать, как проходила его жизнь, то ты ничего не узнаешь. Человек может улыбаться, а поговоришь – всплывают очень страшные вещи. Не было такого, чтобы мы хоть раз с бабушкой сели и поговорили, и она сказала бы: «У меня в жизни случилось такое… И я не хочу, чтобы ты пережила то же самое». У меня не было откровенных разговоров с близкими старшими женщинами. Информацию я получала урывками.. Кто-то случайно проговорится или я вытяну две-три скупые фразы.
— Дуня еще жива?
— Ее не стало около пяти лет назад. А другая бабушка жива, да. Но она не очень-то рассказывает, сильно расстраивается. Говорит, ты делаешь мне больно этими вопросами, плачет. Хотя недавно я уговорила ее пообщаться с журналистами, которые работают над книгой о женщинах Кавказа. Они смогли взять у нее большое интервью. С ними ей было легче говорить, чем со мной.
мне рассказали
что Дуня
узнала о беременности третьим ребенком
и сделала аборт
денег не хватало
двое сыновей это много
когда живешь на зарплату шофера сельского центра
она сделала аборт
и сказала мужу
я сделала аборт
я больше не могу рожать
мы еле растим двоих
мы почти что нищие хоть работаем каждый день
и он разозлился
сел за руль и уехал злой
попал в аварию
и разбился
в машине были еще трое его друзей
которые выжили ни царапинки
а он умер
и его мама моя прабабушка
навсегда возненавидела Дуню
не смогла простить
— А как ты вообще написала «Скифянок»? Долго оттачивала или просто села и записала?
— Писала этот текст, не рассчитывая представить его для читателей из Осетии, но мне было важно, чтобы в нем присутствовал осетинский язык. Это автофикшн, поэтому я писала так, как говорю сама. К сожалению, осетинский я не знаю настолько хорошо, чтобы на нем писать. Но в моей речи, как у всех в Осетии, обильно присутствуют осетинские слова, а образный ряд, мифология мне ближе именно национальные.
Когда «Скифянок» публиковали в The Village, редакторка предложила сделать всплывки с пояснениями, но я отказалась. Для меня это значило сделать осетинский язык второстепенным. Русскому и без того отдана ведущая часть текста. Объяснения значили бы для меня еще большую неравноценность языков и культур. Последнюю часть я написала первой.
— Про дзуары?
— Да.
— Образ женщины в дзуаре – достаточно провокационный. Многое утратилось в традиционной культуре осетин, но табу, связанные с присутствием женщин в святилище, держатся очень крепко. Как ты думаешь, почему?
— Не знаю. Такое ощущение, что в Осетии ненормально много внимания уделяют тому, как должна вести себя женщина. Если осетин хвалится своей культурой, он чуть ли не первым делом упомянет женщин. Неужели больше не о чем рассказать?
— «Я Шатана и я пришла с дарами». Давай объясним читателям, не знакомым с нашим эпосом и с этим персонажем, кто такая Шатана? И что за дары она несёт?
— Ну… несет она, конечно, пиво и пироги, если это праздник. Шатана – женщина, которая не была поражена в правах. Она могла сидеть с мужчинами за одним столом, говорить с мужчинами, находиться в тех же святых местах. Она женщина, мать, хранительница очага и обладает всеми свойствами женщины. Но ее не прогоняют.
То, что есть в эпосе, в реальности даже представить сложно. Стоит только заговорить об этом, как на тебя сразу шикают. Как, мол, ты смеешь.
— Таким образом, твой призыв пустить женщин в дзуары следует понимать буквально, или это скорее аллегория? Или ты закладываешь и буквальный смысл, и аллегорический?
— Это не стоит понимать буквально, но такое прочтение тоже допускаю. Невозможность попасть в святые места я переживу, хотя мне и хотелось бы там иногда бывать. Есть в этом недопуске женщин что-то детское. Вот мальчики собрались и пошли без девочек свои важные дела делать, очень секретные. Это может быть обидно, но не катастрофично. А вот что по-настоящему ранит — это отношение к женщине не как к такому же человеку со своими потребностями, а как к функции: ты жена, ты мать, ты хозяйка на кухне, но никогда не больше.
я училась в столице
мама везла коробки из Турции
мама упала
мама ударила голову
мама молчала об этом
мама болела
я училась в столице
мне позвонили утром перед экзаменом
ваша мама повесилась сказал полузнакомый сосед
— Не было опасений, что твою мысль не услышат и не поймут?
— Я, вообще, не рассчитывала это публиковать, когда писала. Но сходила на курс к любимой писательнице и набралась решимости. Текст теперь живет своей жизнью, я не могу его перечитывать, мне тяжело. Но все равно спустя какое-то время отделяешься, перестаешь придираться к каждой букве. Просто отпускаешь его: «Ну ладно, живи».
— Ты была сама в Рекоме?
— Да. Мне нравится это место. Я туда всегда поднимаюсь, когда там оказываюсь. Я не считаю, что не имею права там находиться. Но каждый раз, когда там оказываешься, находится мужчина, который сделает замечание, скажет, что тебе там быть нельзя, что ты оскверняешь это место.
— Как ты думаешь, где грань между избавлением от ненужных, «токсичных» явлений национальной культуры и утратой этой самой культуры, утратой самобытности?
— Я много об этом думаю. Наверное, грань пролегает там, где она слишком сильно затрагивает другого человека.
— Свобода личности выше?
— Да. Мне кажется, что культура любая и любые традиции изначально создавались для того, чтобы сделать жизнь человека легче, лучше. Они не должны делать кому-то хуже.
— А что ты любишь в осетинской культуре? Что, по-твоему, надо сохранить любой ценой?
— Очень люблю визуальную часть. Меня с нее «уносит», это настолько красиво. Наряды, орнаменты, украшения. Это суперкрасиво и ни на что не похоже. Чувствуется древняя культура.
— Если бы не война, ты бы осталась жить в Осетии?
— Да, я хотела остаться.
— А если все закончится, вернешься сразу?
— Вернусь, когда будут изменения в России. Когда не будет такого потока репрессий. Когда я буду знать, что для меня и моего мужа это безопасно.
— Чем ты сейчас занимаешься?
— Я журналистка в правозащитной организации. Я мечтала работать в журналистике в сфере культуры и даже немножко попробовала себя в этом. Мне стало очень скучно. Слишком многое зависит от популярности, востребованности той или иной темы, даже от того, сколько будет репостов. Я решила, что мне это не подходит. Поработала еще в околополитической газете, написала несколько довольно слабых текстов. И потом пришла туда, где я сейчас. Где чувствую, что делаю что-то полезное. Я искала всегда себе какую-то деятельность, чтобы сказать: вот, я не просто сижу на клавиши нажимаю, я делаю что-то, что имеет смысл. О долгосрочном будущем я не могу говорить, но сейчас да, я планирую заниматься этим.
— Ты сказала, что планируешь писать о другой бабушке.
— Много всего, много всяких отрывочков, заготовочек, которые хранятся, копятся и, возможно, когда чем-то станут. Или не станут. Потому что… Блин, писать – это тяжело! Я не самый уверенный в себе человек. Мне тяжело дается писать что-то личное. Что-то в художественной форме. Журналистская работа понятней. Знаешь, что и как делать.
— «…никогда на этой земле не взойдет обильный урожай не родятся здоровые дети не будет мира в ваших домах и баркада». Каким ты видишь будущее Осетии? Есть ли у тебя надежда, что когда-нибудь всё-таки наступят мир и баркад в наших домах?
— Многое стало лучше. Я связываю свое будущее с Осетией, я бы хотела жить в Осетии. Мне хотелось бы, конечно, лучшего будущего. Для этого, возможно, нужно больше открытости.
Агунда Бекоева
DAPTAR 