– Как тебя представить?

– Давид. Правозащитник. И все.

Интервью с Давидом Истеевым мы записывали в Стамбуле. Это первая наша реальная встреча, до нее Давид был для меня лицом из документального фильма о преследовании ЛГБТ-людей «Добро пожаловать в Чечню» и голосом в телефонной трубке. Тихим, спокойным, даже когда все рушится вокруг и хочется не то стрелять, не то стреляться от страха, ярости и беспомощности. Не помню, кто и когда дал ему мои контакты, просто в один прекрасный день он написал в вотсап: «Ты же в Дагестане? У нас тут девочка бежит из Чечни. Нужно помочь».

После были еще девочки, а иногда и мальчики. Ночные звонки, которые звучат так, что сразу понимаешь — беда. И победы были. И страшные поражения тоже.

Скольких Давид и команда вытащили из Чечни, Дагестана, Ингушетии – подсчитать сейчас трудно. Потому что работа не окончена: людям по-прежнему грозит расправа из-за их ориентации – Северный Кавказ по-прежнему остается «сложным регионом», но здесь по-прежнему работают люди, которые спасают. Об этом мы и с Давидом и говорили. О спасении и погоне, о пытках и жажде мести и конечно же о Кавказе.

Первыми были чеченцы в возрасте

— Как и когда началась твоя работа по Кавказу?

— Первую информацию, что в Чечне начались массовые зачистки ЛГБТ-людей «Новая газета» получила еще зимой 2017 года. Но подтверждений никаких не было. Те, кто попался, сидели, потому выйти с кем-то на связь и сообщить, что на самом деле происходит, они не могли. Подтверждения появились уже в марте. Тогда же журналистка Лена Милашина начала копать и вышла на Игоря Кочеткова (правозащитник, в 2006 году стал одним из основателей и лидеров межрегиональной ЛГБТ-сети – Даптар). Помню, как он собирался на Северный Кавказ на какую-то встречу, собирались что-то обсуждать. Встреча не состоялась, но 1 апреля вышла статья Милашиной в «Новой газете», о том, что в Чечне массово преследуют геев. А 3 апреля в Питерском метро был теракт. Помню, как мы под визг сирен скорой помощи сидим и открываем электронную почту. Значит, 3 апреля запустили эту почту, а 5 я улетел в Белград на конференцию. Но на конференции я не был, потому что целыми днями сидел в фойе и разговаривал с чеченцами. Самое главное и самое трудное было начать, завоевать доверие, дать им понять, что это не подстава, что их после этого разговора не заберут.

Первыми были чеченцы такие, знаешь, в возрасте уже, очень традиционные, у которых жены, дети и их жизнь гея была закулисной, все в лучших чеченских традициях. С одним мы разговаривали двое суток, я брал паузу на часа полтора, выходил на берег Дуная сидел, откипал. Ему же надо было все проговорить и мне, прежде чем принять решение, надо было все это из него вытащить. А он сидит в какой-то заброшке, прячется, он избитый, куда идти дальше, что делать и зачем вообще, ему непонятно… Удалось уговорить нескольких, они рискнули, поехали, с ними ничего не случилось. И дальше уже пошел поток.

— И как с ним разобраться? Одно дело – просто вытащить из республики, совсем другое – понять, что делать дальше, куда направить, кто примет, какая страна, выстроить какую-то систему.

— Каждый год она менялась. В 2017 году это была одна система. Это был информационный взрыв, в СМИ везде гремит, понятно, что на это реагируют посольства в России, всемирные организации, все в эту проблематику включаются. Мы же просто ходили из посольства в посольство, проговаривали эту ситуацию, и они включались. Я помню, вышли на нас канадские партнеры из Rainbow Railroad, «Радужной железной дороги». Они работают в сложных регионах, включая Африку, Азию, страны постсоветские, Афганистан. У них широкий диапазон. Они приехали к нам в Питер, общались с пострадавшими и потом лоббировали у себя прием беженцев. Канада включилась довольно оперативно, началось все в апреле, а первых людей мы начали отправлять в июне. И если учитывать, что до этого никакой подобной работы не было, это вообще хорошо. Самые первые уехали чуть раньше в другую страну, но это была единичная ситуация, потом пошло потоком. У Канады была программа государственная. Поддержка. Она принимала, мы отправляли и это была прямо налаженная система. Но в декабре 2017 года закончилось все.

— Канада решила, что спасение геев из далекой Чечни, не очень-то и важное дело?

— Программа была на год, и она завершилась. А вместе с окончанием программы обрушилась и налаженная система миграции. И закончились деньги, потому что, когда на тебя все это падает, вообще не понимаешь, как это выстроить, сколько кому надо дать, на что надо тратить, на что нет, где можно сэкономить, где совсем нельзя. Возможно, мы перегибали с суммами, которые давали первым беглецам, денег мы им не жалели, у них было все. Если бы экономнее тратили, их хватало бы на дольше. Но у нас поначалу не было никакой системы и понимания, как все делать. Ее же создавать надо было с нуля. Каждый год обучались на собственных ошибках. По протоколу безопасности было много ошибок. Не учитывали другие факторы. Например, тот же кавказский менталитет. И конечно же не ждали, что нас будут обманывать, чего-то недоговаривать. С гаджетами не сразу разобрались, с шелтером.

— И с упорными попытками протащить телефоны, наверное, да?

— Это уже классика! Два телефона сдал, а три еще в трусах спрятал. Всякое было. Ты вроде на их стороне и хочешь человеку обеспечить безопасность, а он тебя обманывает. И мы как бы учились этому менталитету Кавказа в процессе работы. И поняли, в частности, что стационарный шелтер не совсем то, что нужно. Это стало особенно ясно после нападения на шелтер в Москве, который с самого начала принимал чеченцев. Ну, вот они выходят на контакт с родственниками, а те начинают их искать, прямо точно выясняют, где они находятся. Хорошо, что дом находился на территории закрытого коттеджного поселка.

Этих мам тупо используют отец, братья. Были ситуации, когда семье мой контакт известен, но по нему никогда не звонит ни отец, ни брат

— Там, если не ошибаюсь, как раз и снимали отдельные эпизоды из докфильма «Добро пожаловать в Чечню»?

— Да, там. Туда зайти просто так невозможно, но возле шелтера ходили непонятные люди, стояли машины 95 и 05 региона. Войти трудно, но и выйти не можешь. Оля Баранова (сотрудница «Московского комьюнити центра» – Даптар) вывозила пару человек с территории поселка в багажнике машины. И мы быстренько организовали в Москве новый шелтер, координатором была Таня Винниченко, тоже из Центра, Оля помогала. Мы сняли коммуналку на пять комнат, оборудовали как хостел, и они там все дружно жили.

— Но тут, как я понимаю, расслабляться нельзя, нужно быть готовым в любую секунду сняться и переехать на новое место.

— Да. Но тут еще одна проблема. Нельзя всех размещать в одном месте. Один сообщил кому-то из родственников – и все. Накрыли всех. У нас была ситуация, одного чувака подкараулили и похитили родственники прямо в подъезде этого шелтера. За час приехали наши координаторы, волонтеры и всех остальных разобрали по своим домам. Понятно же, да? Если вычислили одного, придут и за другими. Но того похищенного нельзя же так просто отдать. Мы обратились в отдел полиции транспортной, они пробили, что он летит этим рейсом, и утром мы с координатором по Санкт-Петербургу выехали в аэропорт Пулково, куда этот парень приехал с мамой и с родственниками какими-то. Они собирались сопровождать его в Ингушетию, он ингуш был. И вот он такой уже, совсем потерявший надежду, вдруг в аэропорту видит нас.

Всех забрали в отдел полиции, побеседовали и уже когда уже выходили, здесь тоже эпичная картина – подъехала машина к Пулково, с открытой дверью стоит. Ему было сказано – беги! И когда на выходе из аэропорта он эту машину увидел, то побежал. Мать хватает его за рюкзак, он оставляет ей рюкзак и бежит со всех ног в эту машину. В общем, парня мы увезли, еще катались долго по городу, следы путали. А родственники позвонили в отдел полиции, сообщили, дескать, их ребенка похитили несовершеннолетнего (вранье, кстати, парень был совершеннолетним) и еще за нами в результате гнались еще и фсбшники. Но как-то удалось со всем этим разобраться, в итоге он улетел в Канаду. А мы открыли дополнительные кризисные квартиры и размещали там «сложных», за кем идет охота.

— Меня тут удивляет роль полиции, я больше привыкла к сюжетам, когда она как раз на стороне родственников-похитителей.

— Я могу сказать, что питерская полиция довольно сильно несколько раз нам помогла. У нас было похищение из кризисной квартиры. Был у нас такой мальчик, Кирилл мы его называли, он тоже снимался для «Добро пожаловать в Чечню», но кадры с ним в фильм не вошли. Он был из Грозного, сбежал, когда уже брат ему приставлял пистолет к виску. Но пистолет оказался не заряжен и пока брат его перезаряжал, парень прыгнул в окно. У него был контакт Тани Вдовиченко, она позвонила мне, мы его забрали быстренько. Потом следом за ним приехал его партнер, такой рослый товарищ и мы их скрывали на кризисной квартире. И была какая-то ошибка, то ли этот Кирилл вышел на связь с приятелем, то ли с отцом, в общем, он пошел выносить мусор, тут подъезжает черный минивэн с его отцом и пять человек выскакивают и заталкивают парня внутрь. Он конечно сопротивляется, поднимается шум, соседи это все снимают на телефоны. Никто не боялся. Мы тогда сразу сделали заявление о похищении и с адвокатом поехали в отдел. Питерские менты включились тут же, и они его нашли в квартире в центре Питера. Его хотели уже вывозить на машине, потому что документов, понятное дело, у него с собой не было. Человек мусор вышел вынести. В общем, мы приехали в отдел и с охраной, с сопровождением его оттуда увезли. А через какое-то время он улетел из страны, сначала мы его в Италию отправили, потом он сам куда-то перебрался, путешественник. Так что в 90% случаев, если люди попадаются, это их косяки.

— И как эти косяки предусмотреть, подстраховаться?

— Мы стали распределять людей по разным кризисным квартирам, смотрели, кого с кем можно селить. Начали понимать, кто точно косякнет, кто совсем нестабильный и кто нам будет передавать информацию о том, что происходит на этой квартире. Всегда есть человек ответственный, который не потерпит, чтоб в квартиру приводили каких-то гостей, и он все тебе сольет, потому что беспокоится прежде всего о себе. И о своей безопасности. Так выстраивалась система кризисной квартиры и в Москве, и в Питере.

Отцы и матери

— Есть ли возможность перетянуть на свою сторону кого-то из родственников твоих беглецов и беглянок?

— Можно разговаривать с матерью, для матери ребенок есть ребенок. В большинстве случаев, как бы она ни относилась к ситуации, тот факт, что это ее ребенок, будет всегда приоритетом. С отцами – нет. Не было ни разу, чтобы с отцом мы договорились. В том же фильме «Добро пожаловать в Чечню» есть история девушки, которая уехала в Армению, а потом вернулась в Чечню. Сама вернулась. Затосковала, слишком долго пряталась, в общем, не выдержала. Мы все переживали, были основания считать, что для нее это серьезная угроза. И я пытался разговаривать с ее отцом. Но, к сожалению, все, что он сказал, это «петух-пидарас». Дальше разговор не продвинулся.

— Погоди, я очень много раз сталкивалась с дикой активностью именно мам. Иногда в сочетании с совершенной безжалостностью, что ли.

— Так их же используют. Этих мам тупо используют отец, братья. Были ситуации, когда семье мой контакт известен, но по нему никогда не звонит ни отец, ни брат. А вот мама звонит, правда, начинается все с плача Ярославны – «Ох, мне плохо, я умираю!» Сопровождается это криками, истеричными возгласами. Когда это не срабатывает, через какое-то время избирается иная стратегия, она уже просит, чтобы я передал ее сыну, как маме плохо и как она умирает. И я прекрасно понимаю, как тот на такое отреагирует. Была история, когда мальчик-чеченец мне кричал – «Ради мамы я пойду на все, надо будет, я умру». Это тоже чеченский и вообще северокавказский менталитет, мама для них это все.

И если говорить о тех, с кем я работал, их часто спасают как раз мамы и сестры. В какой-то момент, когда кажется, что спасения нету, уже все решено, именно мама или сестра открывают двери, дают возможность сбежать. У нас была ситуация, когда парню угрожала опасность и мать помогла сыну бежать, не дожидаясь, пока отец вернется и займется им. Муж ее избил страшно и просто выкинул из дома.

— Ну, вот в истории с Викой-Патимат (дагестанка, сбежавшая из республики после домашнего насилия и принудительного лечения – Даптар) мама никакого сострадания не проявляла, била,  когда девочка пыталась покончить с собой, кромсала ей волосы, и как раз отец был мягче всех остальных в семье. Он не дал расправиться с дочкой, он же и мать урезонивал.

— Мне кажется, что над мальчиками как раз мамы трясутся и у них связь с мамой очень сильная. А у девочек – с отцом, они не всегда близки с матерью.

— Но именно матери чаще всего выманивают сына или дочку на истязания, заточение, иногда на смерть. И не могут этого не понимать.

— Может, не понимают иногда. Очень многие из уехавших не общаются с отцами, но общаются с мамами, остаются на связи. Есть конечно и исключения, у нас есть мальчик, который уехал, и его мама периодически звонит мне, спрашивает, как у него дела. Говорит – «Мы уже не просим, чтоб он вернулся, пусть хотя бы позвонит». Но мы два раза на такое попадались, если «маме позвонить», так мама скажет, что все ок. Что никто ничего не делает, никто ничего не хочет, возвращайся! Он верит и опять попадает в эту ловушку. После второго раза он в себе это перемолол и все, сказал: «Я не хочу о них нечего знать».

Вот у меня есть сейчас человек, который провел в заключении 4 года. Это 4 года постоянных унижений, пыток. Его привозили периодически в полицию, чтоб знал, что с ним будет, если станет выпендриваться

Разорванные связи

— Мы с тобой говорим о моменте самого побега. Но затем страшно трудная идет работа, человеку с Северного Кавказа дома может быть и некомфортно, и даже опасно, но они очень страдают, когда лишаются всего привычного, тех же родных.

— Им очень тяжело отрываться. Смотрю на инстаграм многих уехавших, у очень многих прямо ломка. Вроде бы все хорошо, они спаслись, жизнь наладилась, а у них бесконечная тоска по дому. Им тяжело. Разве что кому-то сильно повезло, и он попал в социум, который поддерживает. Но их единицы.

Если брать по Канаде, то там большинство людей устроилось, но не сразу, надо признать. Каждый, кто уезжал, срывался. Ну, представь, человек никогда не мог распоряжаться собой, всегда был под контролем жестким и потому фактически не вышел из подросткового возраста, сколько бы ему ни было лет, вдруг получает такое неограниченное количество свободы, что не знает, что с ней делать. Почти каждый прошел через случайные связи, наркотики, алкоголь в немыслимых количествах, кто-то побывал в психушке. Быстрее всего устроились те, кто имел прикладную профессию, к примеру парикмахера. Ремесло помогло обойти незнание языка, у тебя есть руки, которые могут делать вообще везде. Но те, кто бежал первыми, были не парикмахеры. Это были люди статусные, скажем так. Из пресс-службы Кадырова, чиновники, им очень тяжело пришлось, по сути, им пришлось начинать жизнь с нуля, с низов. Но в большинстве своем они выстояли. Есть даже те, кто поступил в университет, другой продолжил медицинское образование. Я прямо горжусь, он молодец. Разговариваешь с ними сейчас и понимаешь, они уже настолько далеки от Чечни, что даже перестали следить за этой повесткой. Для них это уже другой, малоинтересный чужой мир, они не в контексте, они не понимают.

— Сколько примерно времени занимает хотя бы начальный этап интеграции?

— От степени изломанности зависит. Если человек прямо пипец как пострадал и это продолжалось не день и не два, то нужно очень большое количество времени. Вот у меня есть сейчас человек, который провел в заключении 4 года. Это 4 года постоянных унижений, пыток. Его привозили периодически в полицию, чтоб знал, что с ним будет, если станет выпендриваться. И когда он смог бежать, то уже настолько потерял социальную связь с миром, что не мог просто в магазин сходить. Он забыл, как это. А еще у некоторых есть желание отомстить полиции, родственникам, врачам, что обкалывали чем-то, просто убивая психику. И ты можешь сколько угодно объяснять, что скорее всего мы не добьемся правды, тебя не слышат. И когда на все наши заявления приходит отказ в возбуждении дела, для них это боль. Они это тяжело переживают.

— Мы что-то все время говорим о мужчинах, но через вас же и девушки проходят.

— В первый год у нас были две девочки. Одна из них уже жила в Питере, спокойно жила, но была из этой вот их чеченской тусовки, на нее могли легко выйти по контактам в телефонах задержанных, и ей оставаться было нельзя. Она улетела вместе со своими друзьями. А вторую мы уже забирали из Чечни, это для меня был первый такой опыт. Она сбежала, села на маршрутку, потом вылетела первым рейсом в ночи из Минвод. Волонтерка наша, женщина, что там же в Чечне жила, нам помогала.

— Волонтерка? Как вы их находили?

— Изначально это были всегда либо знакомые наших подопечных, либо их родственники. Были женщины, которые активно включались для спасения своих сыновей, племянников, и они очень нам помогали. Сами искали машины, сами вывозили, мы просто переводили деньги. Так было до 2020 года. После одной истории для меня все изменилось. Мы тогда вывозили девушку, она долгое время проживала в Европе, потом родственники узнали, что она интересуется девушками, то ли переписка всплыла, то ли еще что. Она там у себя в Европе обращалась за помощью и школьному психологу говорила, что у нее дома насилие. Но никто ничего не сделал, не отреагировали никакие социальные службы. В итоге ее увезли в Чечню. Какой-то период она жила тихо, спокойно и даже очень хорошо училась в грозненской школе. А потом родственники узнали, что она снова переписывается с какой-то девушкой. Отец позвонил ей из той страны, где жила семья, сказал – «Я еду с тобой разобраться». Но была пандемия, границы закрыты, сразу он прилететь не мог. Оставалось три дня до его приезда, когда она вышла с нами на связь.

— Кажется, помню эту историю. Она как-то совсем плохо закончилась, пострадали женщины, которые ей помогали, да?

—  Да. Они ее забрали и случилась такая фигня. Что-то напугало женщин, которые ее вывозили, они решили, что их обнаружили и что лучше задержаться, не ехать сразу же, а изображать обычную свою жизнь. Куда-то пристроили девушку и получается, потеряли сутки. А в Чечне за сутки многое может случиться. Их задержали прямо дома, вломились ночью. Положили в пол, забрали их в отдел полиции, 6-месячный ребенок один дома остался. Начались пытки и под пытками они признались, где находится девушка. Девушку тоже забрали. И тут случилась страшное, она то ли под давлением родни, то ли из страха написала заявление, что ее похитили. И на основании этого заявления на этих двух женщин было заведено уголовное дело. Их пытали трое суток, жестко. У старшей была онкология, родственники ее вытащили как бы из-за диагноза, вот узнали, что онкология, отпустите. Когда она вышла, сказала – «Если есть ад на земле, я его прошла».

— А что с девушкой?

— Ничего. Вернулась домой, продолжает жить. И вот после этой истории я понял, что точно не стану просить о помощи людей, которых хорошо знаю, мне еще им в глаза смотреть.

Нашли, схватили, увезли

— Самый тяжелый, наверное, вопрос. Как часто беглецов находят?

— За пять лет такое было раз 5-6. Есть плохая история, она самая тяжелая, потому что закончилась смертью.

— Ты сейчас о Луизе?

— Да. Луиза Назаева. Это вопрос моей неопытности на тот момент. Она была подругой тех, кто уезжал в 2017 году в Канаду и поэтому ей тоже было небезопасно оставаться. Сначала она фиктивно вышла замуж за чеченца одного и, как она говорила мне, он слишком на нее давил, чего-то требовал. И вот ей уже куплен билет в Аргентину, наутро вылет, а она пропадает. Потом выходит со мной на связь с чужого телефона, говорит, что этот ее муж увез ее в Чечню и сдал родителям. Она готова была снова бежать.

Я обратился за помощью к одному человеку из близкого окружения певца Зелима Бакаева (неизвестные похитили его в августе 2017 года – Даптар), он нашел водителя. Тот вообще ничего не знал, его задача была забрать ее в Шали и отвезти в Назрань, там ее уже ждал другой чувак, которому я абсолютно доверял. Он должен был посадить ее на самолет, уже были куплены билеты.

Самолет в восемь утра, Луиза должна была приехать к пяти. Мне писали, что она вышла из дома чуть ли ни в пижаме, села в машину. У нее не было телефона, я был на связи с водителем. И в какой-то момент водитель перестал выходить на связь.

Потом из каких-то путаных сообщений выстроилась версия, опять якобы Луиза уже в машине попросила у водителя телефон и позвонила родителям сказать, что она уезжает. И то ли водитель понял, что тут какая-то херня и развернулся, повез ее обратно, то ли за ним поехали ее родственники и он просто отдал ее спокойно. Я не знаю, что тут правда. Но через две недели написали где-то в соцсетях, что она умерла от почечной недостаточности.

Мы пытались выяснить, кто был на похоронах, кто видел тело, но никого из ее окружения на похоронах не было, только узкий круг людей. Мы даже предполагаем, что ее не убили, что информация о смерти ложная. Но что там на самом деле произошло никто не скажет.

— Как выжить после таких историй? И не только выжить, а продолжать заниматься этой работой?

— Сказать, что я оправился от этой ситуации… Нет, не оправился. Когда ездил на прайд в Париж в 2019 году, шел там с портретом Луизы, его рисовала Аминат Лорсанова (бежавшая из России чеченка, которую пытали и лечили из-за ориентации – Даптар) по Луизиной фотографии. А на обратной стороне портрета ее история. Мне хотелось, чтобы она не забылась.

Где Кавказ, а где твой дом!

— Кавказ в твоей жизни появился в 2017?

— Я в Чечню впервые попал в 2001 году, когда там еще была военная кампания. Я был журналистом новостей и нас, у кого не было семьи, детей, туда привлекали. Провел там три месяца. Уезжая, был страшно рад, что никогда туда не вернусь, потому что все было жестко. И до февраля 2017 года я туда не ездил. А после сколько мы туда мотались, я и не помню, не считал. Когда надо было, тогда и ехали. Но всего один раз оставались на ночь. Обычно – приехали, сделали, что нужно и в тот же день уехали. Пока я был в тени и не сильно засвечивался, было относительно безопасно. Но понятно, что я привлекал внимание, потому что не местный. Я за турка схожу, со мной каждый турок начинает говорить на своем. За турка да. Но не за чеченца.

— Насколько хорошо ты сейчас разбираешься, что и как у нас происходит?

— Мне кажется, до сих пор постигаю. С теми первыми нашими беглецами мы часами сидели, разговаривали, узнавали эти традиции. Могли приехать на квартиру, кинуть матрас и просидеть там всю ночь, бухали, трепались. Есть какие-то штуки, которые мне нравятся, хорошие штуки. И есть то, что мне совсем не нравится, но с чем я не могу бороться, с этой привычкой к субординации и гендерной зависимости. Когда у меня координатор женщина, я заранее знаю, что будут проблемы, ее не станут слушаться. Даже девушки. Какие бы они ни были феминистки, а все равно им нужен какой-то дядя сверху, который самый главный, который дает пиздюлей. Это сложно переломить.

— А наплевательство на собственную безопасность, звонки родственникам, приятелям, попытки завести инстаграм-аккаунт, причем, когда человек еще не уехал даже из России, это что?

— Человек не может жить постоянно в ситуации напряжения и страха. Это очень тяжело. Когда на пятки наступают, ищут, у тебя первым делом выброс адреналина, а потом ты просто к этой опасности привыкаешь. Та же история с этими тематическими кавказскими пабликами, администраторы пишут – ребята не надо встречаться в Чечне, не контактируйте вот с теми и теми аккаунтами, это очень подозрительный человек. Но нет же! Даже если один раз нарвался и чудом спасся, он опять идет и делает те же самые ошибки. Не знаю, как с этим бороться, каждый раз они делают одно и то же, светят лица, выкладывают видео. Я все понимаю, вот он молодой совсем человек, хочется общения, отношений. А приходится сидеть в кризисной квартире не месяц и не два. За это время ощущение близкой опасности отступает, и вот эта полусвобода начинает сильно раздражать, хочется уже вырваться. Тогда люди начинают делать косяки. К тому же они не думают и не понимают, как идут розыскные действия, на каком они этапе. По моему опыту, единственные, кто соблюдал все пункты протокола безопасности, это люди «с той стороны».

— Менты.

— Да. Вот они точно понимали, что произойдет, если они сделают то или это и чем оно им грозит. Они соблюдали 100-процентную безопасность, их не приходилось уговаривать.

Без Рембо и Шварценегера

— Я слышала, что когда разрабатывался план одной из эвакуаций ваших, кто-то из иностранных коллег предлагал использовать вертолет.

— Не совсем так. Это была версия, американцы же часто мыслят такими голливудскими сюжетами. Была версия прислать самолет. Думали, как его найти, как пройти досмотр. Такого же нет, чтоб ты взял приехал в Грозненский аэропорт и спокойно прошел в самолет. Но тут нужно все же добавить, что это обсуждение шло в привязке к фильму, а девочка, которую предлагалось так спасать, была одной из героинь. То есть, был такой киношный налет уже в самих обстоятельствах этого разговора. Людям часто кажется, что это какой-то экшен, а на самом деле нет никакого экшена. Не припомню супер-побегов, все они однообразные.

— То есть, никаких десантников, спускающихся на тросах среди ночи, никаких переодетых ментов, которые, якобы, забирают в отдел для допроса, а сами такие правозащитники?

— Ничего эпического. Все довольно стандартно. Человеку все приходится делать самому, а ты просто помогаешь и в последнее время чаще всего помогаешь дистанционно. Нужно смотреть, как устроена его жизнь, когда есть люфт для выхода, с кем проживает, есть ли кто в комнате, на каком она этаже, есть ли опция спуститься, рюкзачок закопать под кустиком. 

— Как быть, если человек запросил о помощи, а потом пропал с радаров?

— Я еще не научился спокойно к этому относиться. Но надо понимать, что не всегда и не все готовы оторваться от семьи и уехать. Если есть опция доказать семье, что их оболгали, что это провокация и семья на это идет, то все как бы успокаивается. Человек остается, у него налаженная жизнь, папа с мамой дают деньги, все комфортно. Это его право. Есть ситуации, когда люди не готовы сейчас, у них есть ресурс терпеть, но нет ресурса что-то сделать. А потом через год-два он опять появляется – я готов, я хочу и все.

— И ты опять часами смотришь на телефон, а там по карте ползет машинка. Маленькая такая. Из пункта А в пункт Б.

— В момент эвакуации ты сидишь ночью, координируешь и любая заминка, это просто пи***ц, адреналин зашкаливает. Потому что ты не понимаешь, что там происходит. А потом тебе начинают звонить всякие люди. С чеченскими полицейскими очень трудно построить диалог. Когда звонит дагестанский полицейский, то с ними можно даже пообщаться. Когда звонят чеченские… Они с тобой не идут на контакт, не общаются. Просто сразу уже идет наезд.

У мальчиков больше свободы, они, в отличие от девочек, могут спокойно куда-то уехать, потом вернуться, снова уехать, но они не подготовлены к жизни совсем

Легкая невыносимость бытия

— Давай о девочках. Как они справляются, легче или тяжелее с ними работать, как они встраиваются в новую жизнь?

— С ними легче. Есть определенный алгоритм, по которому они растут на Кавказе, как к ним относятся, как видят их будущее и прочее. Они не изнежены, они изначально-то к жизни подготовлены. Им потому и проще.

А мальчик привык, что о нем заботятся. Он приезжает и его надо всему научить, даже банально за собой ухаживать, он не умеет еду себе купить в магазине! У нас было много ситуаций, когда специально людей приглашали учить базовым навыкам. Такая бабушка у нас была лет под 70, приходила вечерами, учила их чистить картошку, варить картошку, варить макароны.

У мальчиков больше свободы, они, в отличие от девочек, могут спокойно куда-то уехать, потом вернуться, снова уехать, но они не подготовлены к жизни совсем. Девочка так ездить туда-сюда не может, если она уж ушла из дома, значит, сбежала, опозорила себя и семью. На родственников давит еще и страх, соседи заметят, что дочки дома нет, начнутся расспросы, слухи. Так что скорее всего будет розыск, с погоней, выслеживанием, похищением, если совсем не повезет. Поэтому, наверное, девочки серьезнее, более четко понимают, чего хотят.

Девушка может на такси никогда не ездила, но она соберется и поедет. А мальчик вроде бы уже вышел в самостоятельную жизнь, отвечает за себя, но ничего не может. О себе позаботиться не может. Максимум в «Макдоналдсе» купить себе бургер.

Одна из наших девушек бежала с тремя детьми. Она всю жизнь хотела быть не просто женой-мамой-дочкой, а еще кем-то. И вот там, в Европе она выучила язык, поступила в университет, учится на юриста. И в ее случае точно понимаешь, что через какое-то время у нее будет контракт с юридической фирмой.

— Ну вот ты, получается, устраиваешь чужие судьбы, помогаешь починить сломанное, спастись и наладить новую жизнь. А сам? А твоя жизнь? Она изменилась с 2017 года?

— Поначалу не очень. А потом была история с Аминат Лорсановой. Когда она бежала во второй раз, там были сложности с документами и мне пришлось военным на блокпосте, которые ее задержали, скидывать на телефон фото ее паспорта. А потом она засветилась на пересадке во Владикавказе. Так что инициатором розыска стал угрозыск Владикавказа, и они всю информацию передавали чеченцам, дело-то по их заявке было возбуждено. Те уже скидывали прямо мне адрес моей прописки, мои данные и что «мы сейчас к тебе приедем».

Прошло три недели после побега, Аминат уже было у нас и вот 19 мая, я встал утром, позавтракал, поехал на работу. Звонит координатор по Питеру и говорит – «Пи***ц». К девушке, которая у нас работала от силы месяц, ворвались мать Аминат, ее родственники, сотрудники чеченской полиции, перевернули весь дом, приставили нож к горлу, требовали мой настоящий адрес. Она успела отправить смс «Тебя ищут». Потом они от нее отстали, мол, передай ему, что мы его найдем. Домой я больше не вернулся. Машиной не пользовался, ключи от нее коллеги у меня забрали. Жил в Питере на рандомных локациях. У меня с того времени не было ни одного номера, который записан на мое имя, я их менял, как перчатки. Избавил себя от всего, что может связывать, от имущества, от прописки. Я бомж. Я нигде и звать меня никак. Так спокойнее. Никого не подставлю.

— После такого было бы логично шарахнуться от Северного Кавказа и никогда больше к нему не приближаться.

— Ты знаешь, это не так работает. Мне нравится культура, мне она вообще близка. Мне иногда нужно услышать азан. Я когда приезжаю в Турцию, иду в Голубую мечеть. Я там не молюсь, ничего, к исламу не имею отношения. Мне просто очень важно побыть среди них, просто сидеть и там такая атмосфера, которая напитывает.

Светлана Анохина