…С конца февраля все привычные удовольствия мертвы. Я перестала включать любимое радио – меня корежит от радостных голосов ведущих, от рубрики «Пиотровский на удаленке», от всего. Чтение утратило смысл впервые с 1976 года: в тот год я научилась читать. Скролишь новости – горят города, бегут люди, а ребенок потерял на войне дом, родителей и руку… А ты что? Спокойно откладываешь телефон и идешь читать Достоевского? Театры-кино-путешествия-шоппинг? У всего появился металлический привкус крови.
Спасает только рутина. Я все еще мою полы каждый день, иначе с моей аллергией на пыль трудно жить. И пока их мою, я слушаю подкасты и интервью. О войне, которая бьет по тем, кто живет не в Украине. И вот симпатичная молодая специалистка по травмам говорит, что у нас у всех ПОСЛЕ будет ПТСР, но я выжимаю тряпку и думаю, что скорее бы оно наступило это ПОСЛЕ, а ПТСР мы уж как-нибудь, как-нибудь. И в эту минуту включается какой-то рекламный ролик, и от его музыкального сопровождения я падаю в какую-то временную дыру.
Понимаете, я эту песню сто раз слышала, и у меня с ней хорошие ассоциации. Я вижу, как мама в кухне варит кофе и негромко напевает. Мама моя очень Тамару Синявскую любила, и казачку эту черноглазую мы слышали часто. Ее, а еще «Цыганку-Молдаванку» Новеллы Матвеевой и «Там вдали за рекой»: я все детство думала, что белогвардейцы шли, держась за цепь, потому что там пелось «это белогвардейские цепи».
И вот мне ютуб эту мелодию подсовывает. Кажется, это была «Песня года – 76», хотя «Черноглазая казачка» была написана раньше, и пели ее еще до Синявской. И вот тогда, в конце 60-х, 16-летняя Катерина-подкова свое имя и получила. И никто ее потом собственным ее именем не называл, а только Катерина-подкова или просто Подкова. И мы, соседи, ее настоящего имени не знали. Ну или я его совсем не помню.
Я слушаю голос Синявской, и внезапно звук становится едва различим: он как будто пробивается сквозь вату, у меня стучит сердце и рябит в глазах. Я привычно думаю про климакс, но понимаю, что тут совсем другое что-то, бросаю тряпку и сажусь на пол. Мне страшно. Мне кажется, что сейчас сердце выйдет из груди и пойдет гулять самостоятельно, но внезапно передо мной возникает экран и кто-то начинает крутить черно-белое кино, старую пленку из моего детства: я вижу Катерину.
Катерину-подкову, которая жила в нашем районе в моем родном городе Грозный. Я помню, как назывался этот район (строго говоря, там жила одна из бабушек, но я там проводила бесконечные летние дни, и знала людей вокруг), но называть его я не хочу. Я редко пишу о Грозном, пыталась в соцсетях еще в мирное время, но всегда находился кто-то, кому не нравилось, кто обвинял меня во лжи.
Ходила Катерина быстро и никогда не поднимала головы. И ее единственная дочка Хажар – тонкая, с жидкой косой и мучнистым лицом – тоже
Я вижу, как Катерина идет вдоль длинного кирпичного забора, колыхаясь волнами: она была очень толстая. И всегда в длинном сером платье, серый платок закрывает голову, серьги с зеленым камнем, крупное кольцо – с красным. Зимой сверху надевалось такое же серое пальто. И внутри ее дома в общем дворе – двух комнатах с кухней, вымытых до хрустальной чистоты – все тоже было серое. Как-то я пошла с Мадинкой забирать какие-то подшитые Подковой занавески, и это было как будто попадаешь в туман. Только стены белые и на них фотографии мужниной родни. И вот вроде и мебель хорошая, и пахнет вкусно, а как в склепе. Помню, что Катерина нас угостила конфетами, но мы эти батончики кому-то во дворе скормили, как только выбежали на яркое солнце из серого дома: не хотели оттуда ничего.
Ходила Катерина быстро и никогда не поднимала головы. И ее единственная дочка Хажар – тонкая, с жидкой косой и мучнистым лицом – тоже. Всегда как по стеночке. Ни с кем не дружила, в наши игры не встревала. «Сидит девка как морковка из загадки, в горнице» – жалели ее бабки вокруг. Чуть ни с пеленок – матери помогает шить: в семье еще три брата, отца давно нет.
Хажар была мамина радость. Они почти повсюду ходили вместе. Вечерами Катерина отправлялась на вторую работу – и дочка вместе с ней: днем Катерина шила незатейливые юбки и подрубала простыни, а потом шла убирать какую-то контору. Возвращались они под руку – толстая одышливая Катерина и Хажар – в серых кофточках, застегнутых под самый подбородок.
Хажар было имя катерининой мамы, от которой ничего кроме имени не осталось. Даже фотографии нет. После рождения Катерины ее отец с ее юной матерью развелся и дочку, как водится, отобрал. Хажар-старшую выдали замуж в дальний аул, где она очень скоро умерла, то ли от чахотки, то ли горя. А Катерину отец поместил жить к двоюродной бабке. Тоже «как водится». Главное – отобрать, а растить найдется кому.
Бабка была, между прочим, железная. По молодости, говорят, с Крупской работала. Никакой нежности Катерина от нее не видела, но к десяти годам уже и вязала ловко, и шить могла простые вещи, и готовила как большая. Говорила, что бабка не обижала, но учила строго. И следила, чтобы всю школьную программу Катерина назубок знала. Вот в бабкиной однушке, пожалованной той, как соратнице Крупской, прожила Подкова первые десять лет жизни, а когда бабки не стало, то из города отправили ее жить в аул к двоюродному брату отца. Семья там большая, хозяйство тоже немаленькое – руки не лишние. Там она жила в общем неплохо. Поселили ее в комнате со своей дочкой, одевали-кормили. Работала, конечно, но так и все, не она одна. И сестра троюродная Марьям на всю жизнь осталась самой близкой родственницей. Вместе строили планы – уехать в Москву по окончании школы. Катерина в текстильный институт, Марьям в медицинский. Была тогда Катерина смешливая, тоненькая как прутик и бойкая.
В десятом классе дядькина жена повезла девочек в город на свадьбу. Остановились у родственницы, и пока женщины пили чай и отдыхали, девочки вышли гулять. На мосту с ними пытались завязать знакомство ровесники. И Катерина в ответ на вопрос: «Как тебя зовут?» кокетливо отмахнулась: «Имя ты мое услышишь из-под топота копыт».
И все. Марьям растрезвонила об этом на все село, и так появилась «Катерина-подкова».
О старом муже она никогда не говорила, но соседи по двору все видели – и как он палкой гонял беременную жену, и как лупил маленьких сыновей
А через год Катерину украл симпатичный юноша. Несколько месяцев они беседовали на приличном расстоянии – Марьям была рядом, в паре метров: Катерина стояла, заложив руки на за спину, улыбаясь в сторону, глаз не поднимая. И тут бы написать, «но что-то пошло не так», но там все пошло не так, потому что выяснилось, украл семнадцатилетнюю сироту добрый племянник для своего дяди. Дяде было 50 и у него был туберкулез, полученный им в местах не столь отдаленных. Родня выделила ему две комнаты в грозненском большом общем дворе и обеспечила его здоровой молодой женой. На этом забота о проблемном родственнике закончилась. Как и жизнь Катерины-подковы.
В ее семье за нее никто не вступился, кроме Марьям. Отец Катерины, правда, объявился, с претензиями, но семья молодожена ему заплатила двести рублей, неплохие, в общем, деньги. А Марьям никто не слушал.
За пять лет Катерина родила четверых детей. Трех сыновей и последней – дочку, которой дала имя мамы. Радовалась девочке. «Мама меня любила, – говорила Катерина сестре. – Я знаю, что любила. И дочка будет любить». В 24 года осталась вдовой. О старом муже она никогда не говорила, но соседи по двору все видели – и как он палкой гонял беременную жену, и как лупил маленьких сыновей, и как плевал в кастрюлю с супом, чтобы они тоже заболели туберкулезом. Так что по мужу она не убивалась, благо что бабка Крупская научила шить: жили бедно, но не голодно.
А потом…
…Я отставляю компьютер и иду заваривать себе чай. За окном летает пух, за окном жара, а я все еще в том грозненском ноябре 1987 года. У нас в Грозном в ноябре повсюду лежала жирная грязь, и шли дожди. Я пытаюсь написать о том, чего уже не видела сама, рассказать о том, что знаю с чужих слов. Я пишу и стираю, потому что сложные слова мне кажутся простыми, а простые неправильными, потому что о таком нельзя писать просто.
Это чужая жизнь, говорю я себе. Она тебя по касательной, что ты могла, тебе было 16, что ты могла, что ты могла, что ты могла?
Братья убили Хажар в ноябре 1987 года. Ей тоже было – 16. Тогда не было этой гнусной фразы «убийство чести». Тогда говорили – «гуляла». «Она гуляла» – и все в Грозном понимали, о каких прогулках речь. Гуляла? Хажар, которая не выходила из дому почти никогда?
Мадинка, которая всегда обо всех знала, сказала, что братья застрелили ее в спину из отцовской двустволки, и что зарыли ее прямо во дворе, под крыльцом. И еще сказала, что нельзя об этом никому рассказывать, потому что эти братья – они же убийцы, и это очень страшно.
А вечером я спросила маму и тетю, я спросила, как это возможно, чтобы в нашей советской стране такое происходило, почему они ходят по улицам, если все знают, что они убили сестру? Почему нет милиции? Потому что все знают, ответили мне. И милиция тоже знает.
Хажар похоронили в родном ауле. Катерину никто не видел месяцами. Несколько раз приезжала вся в черном Марьям, и ее поймали соседки и спросили, что произошло с девочкой. Марьям отвела глаза: аппендицит. А через год старшему сыну Катерины воткнули нож в спину, и соседи увидели, как по двору ходит очень худая изможденная старуха в черном платке, и это была 38-летняя Катерина. По сыну она не плакала. Соседке сказала: дурной был, в отца.
В девяностые сгинул второй сын, но Катерина-подкова к тому моменту уж жила в своем мире. Никак не контактировала с миром окружающим, но постоянно бормотала себе что-то под нос, и единственным словом, которое в смеси чеченского и русского можно было различить, было «Хажар». Раз в год на уезжала в родной аул, чтобы навестить могилу дочки. Сыновья лежали рядом недалеко, но в ту сторону она даже не смотрела.
Ее дом, как и многие дома в нашем районе, первых боев за Грозный не пережил.
Катерина и младший сын вселились в какую-то полуразрушенную пятиэтажку, но она этого даже не заметила: целыми днями она вела бесконечные диалоги с дочерью, понятные только ей, не прекращая своего занятия даже в бомбоубежище. И когда причинение мира добралось до подвала, в котором сидела Катерина с сыном, то на Катерине не оказалось и царапины. А от сына не осталось почти ничего.
Через несколько месяцев она пошла на кладбище. Постояла у могилы сыновей. Сказала Марьям: «Это за Хажар им», а потом нагнулась к могиле дочки сорвать травинку и упала.
Ей было 45. А с виду – 80.
Старое кино в моей голове заканчивается. Там идут субтитры, и Тамара Синявская поет о казачке, которая подковала коня.
ПТСР, говорите?
ПОСЛЕ, говорите?
Я думаю, что у всех в нашей стране он уже давно и прочно есть.
Кто-то честно признается себе, что он есть и пытается с ним жить и прорабатывать.
А у большинства – просто загнан далеко под лавку, и закидан хорошими воспоминаниями, чтобы не просочился. А он вот возьми и укуси. Я закрываю глаза и пытаюсь забыть этот фильм еще на сколько там мне отпущено. Но я точно знаю, что он уже занял свое место в памяти, и время от времени я буду видеть, как Катерина в сером платье и массивных серьгах медленно идет вдоль кирпичного соседского забора.
Лейла Ибрагимова
DAPTAR 