Писательница Алиса Ганиева в последние годы в различных интервью часто говорит о росте репрессий в стране, о том, как сгущается духота, и молчании, которое равно соучастию. В родном Дагестане публичные выступления Алисы, ее дружба с различными оппозиционными политиками воспринимаются неоднозначно. Впрочем, как и ее книги. Например, в одной из них – в переведенной на разные языки «Праздничной горе» – рассказывается о том, что случилось, когда стена разделила Россию и кавказскую республику. Земляки обвинили писательницу в очернении… Да чего только она не очернила! Даптар поговорил с Алисой о кавказской литературе и словах, как запрещенных, так и потерявших силу, о практике извинений на камеру и о том, «что же будет с родиной и с нами».

Бурка, лезгинка, кинжал

— Давай, я сразу начну с неприятного, есть ли вообще эта «кавказская литература»?

— Не считаю себя супер-экспертом, всплывают какие-то на горизонте фамилии. Вот последний – это Ислам Ханипаев, который вошел в какие-то списки вроде национального бестселлера. Его книжку я начала читать в феврале. Не дочитала, но, надо сказать, что я без особого энтузиазма уже продвигалась. Протискивалась через текст, хотя он меня вначале ненадолго увлёк приём повествования с этим психопортретом простого пацана, с воображаемыми друзьями, стычками, беседами. Я подумала, будь я ребенком, мне, наверное, было бы интересно. Хорошо, что человек пишет. Но лучше бы он не только писал, но еще и читал.

— Я вот думаю о литературе и вообще культуре национальных республик. Она всегда заперта в узкие рамки – лезгинка, прыжки с кинжалами, песни под пандур. Вроде бы такая яркая национальная составляющая должна давать дополнительные возможности, новые краски, а в реале она просто вытесняет все остальное. Да и сама кавказская литература зациклилась на нескольких темах, варится в собственном соку. Из новых приёмов ничего нет, нет и жанров, кроме семейной саги или исторического романа. К примеру, нет детективов.

— Мне кажется, что было что-то такое лет 20 назад. Какой-то детектив с криминальными сюжетными ходами, он публиковался из номера в номер, возможно в «Новом деле» или другой газете. Такой ширпотреб. Но это получается само-осеменение, видно, что авторы не особенно знакомы и не стремятся знакомиться с современной литературой, как с российской, так и с зарубежной, переводной. Это не только собственные комплексы внутренние, что нужно писать про драки, про победы, про то, какие мы гордые, сильные, но ещё и ощущение востребованности этих клише, в том числе со стороны метрополии. Это считывание ожиданий публики, особенно в последние годы, когда дагестанская идентичность получила некоторую популярность через массовые проекты типа «Камеди клаб», через юморные площадки, тик-токи и прочее. Есть определённые стереотипы, каким должен быть персонаж с Северного Кавказа, есть и потребность этим стереотипам соответствовать. Ну и отсутствие литпроцесса, конечно. Я даже не про фестивали и какие-то события говорю, а элементарно про наличие площадок. Кроме журнала «Дагестан» я ничего не знаю, да и там нет заметной литературной критики, полемики, дебатов. Но отсутствие института критики – это диагноз и российской литературы в целом.

—  Честно говоря, я сама не знаю, чего жду от так называемой кавказской литературы. Но жду.

— Да, при этом, если смотреть в глобальном масштабе, очень много появляется таких голосов из бывших колоний, из Индонезии, Африки и прочих экзотических для нас краев. И там рождаются авторы с собственным голосом, разыгрывающие карту своей идентичности – да, во-многом это тоже запрос мейнстрима с его вниманием к постколониальности, женскому голосу, к меньшинствам, но это и встречное естественное вызревание этих голосов. А у нас – тишина. Может, потому что нет никакого настоящего осознания себя, своей народа, культуры, только фикция из туристических брошюрок.

А вот фэнтэзи – есть. Это какое-то поветрие, болезнь начинающих. И не только в Дагестане, но и в соседних республиках. Я давно не знакомилась с текстами молодых авторов из Северного Кавказа, но в основном всё, что я видела, это какие-то летающие драконы, кальки со всевозможных фантазийных романов. Иногда, конечно, в местной локализации, с упоминанием местных имен и улиц, но и, собственно, всё. Из более оригинальных авторов, пожалуй, могу вспомнить только Азамата Габуева. Это вполне себе городская проза про жизнь во Владикавказе с местными сплетнями, молодёжным сленгом и прочим, довольно симпатичная. «Холодный день на солнце» называется роман. В литературе северокавказской мало такого, чтоб авторы работали с современным материалом, с живым.

— Меня удивило, что он выбрал в качестве героинь девушек. Это непривычно. Мужчины-литераторы продолжают считать женский мир вторичным, с героиней-женщиной поступают, как Толстой с Карениной, сам притащил ей Вронского, сам потом взял и наказал, уложил на рельсы.

— Возможно, тут работа на контрасте, желание влезть в чужую шкуру, мужское желание усложнить себе задачу, потому что это в принципе сложно. Мейнстримно – писать про мужчин, очевидно, что у них может быть в голове. Женский мир для авторов-мужчин – это загадка. И его часто представляют в очень усеченном виде, «о чём говорят женщины?», ну, о мужчинах, о шмотках, о детях. На какой-то более серьезный социальный, проблемный уровень редко выходят. Но скорее, это интересный эксперимент.

Сравниваешь количество акций поддержки, зет-концертов, баннеров по всем регионам и кажется, что в Дагестане концентрация в разы больше

Насилие как национальная идея

— Ты вообще следишь за родным Дагестаном, видишь, что в нем происходит?

— Да, попадаются новости, когда захожу в паблики, сайты. Иногда заныриваю в телеграм-каналы дагестанские. Тут же быстро убегаю, как-то страшно становится. Неприятно и тошно. Я про так называемую «спецоперацию». Поразительное сплочение, и так мало голосов адекватных. Быть может, люди, которые сторонятся всей этой истерии, просто не высказываются? Может, их нет ни в интернете, ни в соцсетях?

— Голоса бешеных всегда звучат ярче и громче. Давай вспомним, наша с тобой любимая и родная республика всегда яростно поддерживает любую драку, любой кипеш. Пусть и сидя на диване.

— Да, такой культ силы, агрессии. Сравниваешь количество акций поддержки, зет-концертов, баннеров по всем регионам и кажется, что в Дагестане концентрация в разы больше. Ощущение, что все хотят выслужиться, с бешеной силой выкрикнуть, что они лояльны царю, что «мы с вами!», «мы за вас!», «мы – вперед!». Какой-то абсолютный разрыв внутренний. В одной голове умещается и имам Шамиль, с его борьбой за независимость, и готовность подавить другую, независимую страну, которую Россия по давней привычке сейчас пытается заглотить и растворить. Народ как будто забыл, что творилось в селах Дагестана во время КТО, как страдали в том числе и мирные жители – было то же самое насилие и мародерство, которое мы сейчас видим в Украине, а до этого видели в Сирии, а до этого – в Чечне.

— Слушай, одна из составляющих жизни горца на протяжение веков, это пойти в набег и вернуться с добычей. Мне кажется, что сама эта мысль пойти в набег и неважно, куда и с кем, она глубже, природнее, чем идея независимости, как личной, так и территориальной. 

— Отдельно тут еще и реакция на тех, кто против, она тоже гораздо агрессивнее. Влияние Кадырова, конечно, ощущается сильно. Та же девочка из Избербаша. Ее ведь заставили пройти через унижение. Видимо, круто поставить на колени и заставить извиняться. В случае с девочкой – это двойной прессинг, потому что там извинилась еще и мама, на нее, как я знаю, навесили еще и неисполнение обязанностей по воспитанию несовершеннолетней. И её извинение гораздо более артикулировано. Она прямо говорит про поддержку спецоперации. Я думаю, что помимо унижений со стороны чиновников на обеих очень давят дома. И ждут, что мать станет транслировать на дочь собственное унижение.

— Ну, родственников эта история может очень тревожить, помимо всего прочего, тут еще и страх за ребенка.

— Этот «страх за ребенка» часто ведет к ужасным последствиям и к преступлениям в отношении того же ребенка. Страх как бы ребенок не подставил всю семью толкает на дикие вещи. Ты лучше многих знаешь, к чему это ведёт. 

— Мне всё-таки хочется думать, что мама просто офигела от ужаса, её же прорабатывали за плохое воспитание дочки, что она пыталась защитить и себя, и дочь от каких-то более серьезных последствий.  Мне хочется так думать.

С буквой Z на священных знаменах

Как думаешь, какова роль литературы в том, что с нами случилось?

— Повлияли ли литература на происходящее? Провалила ли русская культура свою миссию, и обратились ли в прах все эти пацифистские высокоморальные тексты? Ты о том, что они не добились никакой цели, раз такое происходит, если 70% населения поддерживает ужас в Украине? 

— Я о том, что героизация предков и рассказы о славных битвах и о мучениках, погибших за веру, царя и отечество или за веру, родину и Шамиля каким-то образом могли подействовать на людей. Понимаю, что многие вообще книг не читают. Но когда написано критическое количество слов, то они работают сами по себе.

— Я уверена, что образы и так уже витают в воздухе – в риторике бюрократов, на памятниках, в песнях. Народные песни тоже в основном все о военных подвигах. Ну и государство много лет занималось тем, что отождествляла две совершенно разные эпохи, современность и сороковые годы, сравнивая несравнимое, закручивала нас вспять, в прошлое. Мол, тогда были фашисты и теперь фашисты, тогда нападали и сейчас «могли бы напасть!». И давно идет возрождение советского еще мифа о Великом Зле, которое нас сжимает со всех сторон и нашей (читай русской, российской) святой миссии отразить удар. У дагестанцев это параллельно может увязываться с сюжетами Кавказской войны. Хотя тут тоже дикая шизофрения. 

— А с какой легкостью приняли эту букву зет и все сопутствующие символы. Будто те, кто работает над пиар-сопровождением нынешней кампании, вообще не заморачивались. Достали эти буквы из тухлого кармана и народ их немедленно залюбил и назначил священными буквами. Ни разу я не встречала ни у одного из сторонников войны замечания типа: война-то правильная, но с символикой что-то не так. Советский Союз в этом плане был намного более подготовлен, те же плакаты с «Родина-мать-зовет». А у этих ничего. И прокатывает.

— Всё разворовывается, на это же, видимо, деньги какие-то выделяются.

— Слава дуракам, разбитым дорогам и воровству российскому.  Это нас спасает от того, чтобы быть пожранными.

— Люди очень фаталистично все воспринимают, как и все живущие в тоталитарном обществе. Раз сказано, раз спущены некие символы, мы не будем докапываться до глубин (а их там и нет, там пустота постмодернистская), мы просто возьмём это, нарисуем на священных знамёнах и будем за это отправлять на убой. Всё потому, что слова ничего не значат. Мы говорим «спецоперация», подразумеваем «война». И наоборот. Кодовые слова. Разрешенные. При этом реальные слова, реальное обозначение вещей попали под тотальный запрет. С одной стороны всё больше и больше запрещенного, с другой – всё больше и больше сакрализованного. Нужно не вляпаться в одно и в то же время не загадить другое, случайно не наступить в Вечный огонь, не сесть на Георгиевскую ленточку пятой точкой, не произнести вслух слово «война». Как выжить в этой сложной игре с кучей новых правил и новых красных ленточек? Вот парень выходил с книгой «Война и мир», его задержали. Берут даже людей, которые выходят с цитатами из Путина. Просто за пустой ватман со звёздочкой тоже забирают.    

Отрадно, что на стороне пусть и тихого, но сопротивления, так много женщин. «Феминистское антивоенное сопротивление» – это десятки, даже сотни активисток по всем регионам России и за рубежом. А потом это и женщины-политики (например, движение «Мягкая сила»), и женщины-художницы, и литераторы. Да и если я начну перечислять адекватных и мыслящих людей из Дагестана, то в большинстве своем это будут женщины.

Зрительская масса, которая не привыкла к альтернативным источникам информации, устала от агрессивных воплей федеральных каналов и предпочитает прятаться в нежных закутках сериалов

Арестованные слова

— С 24 февраля у меня, как и многих, как почти у всех, отбит орган, отвечающий за удовольствие от чтения. Да и сама способность читать почти отбита. Те же сериалы смотрю, чтобы занять голову чем-то кроме войны и ужаса, при этом смотрю на ускоренном режиме, чтобы уже скорее «долистать» до развязки. Хотя сам смысл сериалов в том, чтоб тебе рассказывали долгую историю. А ты можешь читать?

— Нет. Пытаюсь, но мне очень сложно. В последний месяц сама себе стала говорить, что так нельзя, что бесконечное чтение новостной ленты без какой-то длинной мысли, без перескока это вредно. Можно просто сойти с ума. А насчет ускоренного режима, то тут все понятно, хочется узнать поскорее, что же дальше, поэтому такой взрыв популярности футурологов, гадалок. Я представляю, сколько у них сейчас клиентов на всех уровнях.

— Но ты писатель. И мы говорим о словах. А они сейчас будто стали пустые, в них как синтепон в выпотрошенного плюшевого мишку, втискивают любые смыслы.

— Да, слова стали как-то иначе восприниматься, некоторые забытые  снова становятся актуальными. Нам казалось, что мы их уже похоронили, и тут Оруэлла запрещают в Беларуси. Не удивлюсь, если и в России начнутся прямые запреты каких-то классических книжек и мы вернёмся к советской практике зарубания тиражей. Кстати, я смотрела, какие книги люди сейчас читают, после начала войны очень сильно вырос интерес к документальной литературе про Гулаг и концлагеря. Виктора Франкла, Зыгаря начали читать снова. У части людей проснулся интерес к политике актуальности, в том числе и у людей, которые были от этого всегда далеки. И прятались, и считали, что это всё преходяще, нехудожественно и грязно. А с другой стороны, я читала, что очень выросла аудитория телеканала «Домашний» – это мелодрамы, женские сериалы. То есть, та зрительская масса, которая не привыкла к альтернативным источникам информации, устала от агрессивных воплей федеральных каналов и предпочитает прятаться в нежных закутках сериалов. Наверно, это хорошо, это какой-то шаг.

Жизнь после февраля

— Правильно ли я понимаю, что сейчас в принципе роман или большая повесть вызреть в человеке не могут, что сейчас поэзия оказалась востребованной, а проза – нет? И почему даже в дагестанской, условно поэтической среде ничего, кроме чудовищного стихотворения Жанны Абуевой не появилось?

— Поэзия оперативнее, а еще она крепче и теснее связана с миром эмоций. Это такие голые нервы, это выкрик, клокотание страстей. Проза более рационально выстроена, там более слаженный синтаксис, а поэзия может быть построена просто на эллипсах, на каких-то намеках, междометиях. И при этом может передать всё, что нужно. Наверно, в таких ситуациях она гораздо более адекватно выражает внутренний мир многих.

— Как думаешь, эта война способна родить литературного героя вроде того же Василия Теркина? Пусть даже такого, что нам с тобой сильно не понравится.

— Сейчас первая волна реакции идёт не от литературы, скорее, рождаются мемы, какие-то карикатуры, насмешки, тик-ток-пародии и прочее. И естественным образом герой не родится. А если и родится, это будет убогий антигерой, это будет самобичевание. На данном этапе это могла бы быть заказуха пропагандистская, нашли бы какого-нибудь талантливого стихотворца среди лояльных. Дали бы ему заказ. Но такого пока нет. Хотя отдельные вирши об «освободителях Донбасса» появляются, некоторые звучали в разных городах на Zомби-марафоне в поддержку бойни.

— Может, причина в том, что даже ярые пропагандисты не могут не понимать где-то в глубине сердца, что сейчас происходит. И такое понимание не позволяет родиться ничему хотя бы мало-мальски значимому?

— Зато вызревает, так сказать, «публицистика». Читала недавно одну дагестанскую публицистку, она в каком-то давнем году даже была номинирована на премию имени Сахарова. Так вот она страшно озабочена русофобией в Украине и вообще на Западе.

— Погоди, так у нас же до последнего времени одной из самых востребованных тем была родимая российская кавказофобия.

— Так это когда было! Аж до 24 февраля. А сейчас в той России, что у них в голове всё хорошо, дружба народов. Они за восстановление исконно-русских земель. Это первый вопрос на повестке сейчас. Независимость и сохранность исконной культуры ДНР и ЛНР.

— А как же умирающие национальные языки, по которым стенает каждый первый, как же земли Юждага, отошедшие Азербайджану?

— Ну, на это как-то наплевать. Можно всё залить помоями, засыпать мусором, фотографироваться по праздникам на фоне картонного аула, который остался после Абдулатипова. И в национальных костюмах станцевать. По-моему, этого хватит выше крыши. И народно, и лояльно, и безопасно. А вот если перестать бороться за русский язык в Украине и начать бить в колокола, что родные языки не проходят в школах, то можно и под статью об экстремизме попасть.

У меня какое-то особенно глубокое разочарование в наших, в принципе оно у меня давно было, но после февраля я прямо физически ощущаю. Рукопожатность и нерукопожатность у нас не работает, все друг друга знают, и все дружат или приятельствуют. И нет традиции выходить, например, из редколлегии журналов в знак несогласия с позицией коллег. Условно говоря, та же наша публицистическая дама может заседать за одним столом с другими людьми, с теми, кто не людоеды, кто против войны. И они будут спокойно обсуждать с ней какие-то посторонние темы. Я видела фото с презентации журнала «Дагестан» вчера. И отметила, что все спокойно сидят в одном помещении. Мне это сложно принять. Особенно с учетом того, что люди с антивоенной позицией сейчас под ударом, на них могут завести дело, их могут оштрафовать и даже посадить. И как при этом они могут что-то обсуждать с теми, кто как раз за штрафы, сроки и увольнения?

Смесь из ислама и понтов

— Как бы то ни было, никуда не делось полнейшее онемение, невозможность найти слово, потому что оно может оказаться неправильным, кривым, кого-то сильно задеть и ранить. Как жить в этом бессловесном пространстве? Картиночками? 

— Я начала говорить с самого начала, подписала все возможные коллективные письма, но когда вступили в силу очередные репрессивные законы, спрятала все соцсети под замок. Что до литературы, то в принципе она творится поверх барьеров, в том числе государственных. Шишкин давно живёт за рубежом, как и Акунин, как и отчасти Сорокин. Никто их не отделял в какую-то «зарубежную русскую литературу».

— Можешь мне сказать что-то утешительное?

— Вот ты перед интервью обмолвилась, что кончится всё ужасно при любом раскладе, всё рухнет безобразным образом. А я себя ловлю на том, что за стеной, за пеленой ужаса, кошмара, сочувствия где-то там, в самой глубине, на дне, у меня проснулся адреналиновый огонёк ожидания, что сейчас что-то исторически может сдвинуться. И быть может, в хорошую сторону. Что может быть сейчас мы пройдем этот чёрный тоннель, не столько мы, сколько украинцы, ведь они в итоге оказываются главными жертвами, такими проводниками из прошлого в будущее. И это будущее может оказаться светлым, несмотря ни на что. И эта тьма может всё-таки привести к преодолению косности, людоедства, мракобесия. Через, конечно, самоуничижение, через боль, большую внутреннюю ментальную работу, раскаяние всех-всех россиян. Что-то может родиться снова. 

— А «Праздничная гора» будет?

— Ты про стену, которая отделит Кавказ от России? Про превращение региона в имарат? К сожалению, и такое может быть. Мне кажется, что Кавказу при любом раскладе не очень повезло геополитически. Не будет одной империи, будет другая. Если не будет душить московский царь, придёт турецкий. А не придет турецкий, начнется арабизация. Чтобы уцелеть, надо иметь крепкое национальное самосознание, а его нет, вместо него смесь из ислама и понтов.

— Но я сейчас не о самом твоем романе, а о его финале. Когда вчерашние враги сидят с тобой рядом на свадьбе, все распри и обиды забыты. Потому что там, на Праздничной горе, нет живых.

— Надеюсь, это будет не ядерный рай, о котором нам сейчас периодически напоминают.

…Как заканчивается книга «Праздничная гора»: «Меж зурначами и барабанщиками стояла ясноглазая певица с бубном и пела о вечно ледяных вершинах и талой весне, любовном недуге и тоскующих горлицах, неверной возлюбленной и несуществующей смерти.

Плясали Керим и Зумруд, Дибир и Мадина, Махмуд Тагирович и Хандулай, Юсуп и Абида, Оцок и Мариян, Мага и Хорол-Эн. Женщины и дети хлопали им с крыш, а молодежь носила угощение – хинкал и горячее мясо – на деревянных подносах.

Танцы и песни становились все веселее, и эхо разносило их до самых ледяных наверший окрестных гор. А небо приблизилось близко-близко к башням и вековечным домам, и свет разлился по селу».

Светлана Анохина