С Евой, точнее, с режиссером-документалистом Евдокией Москвиной, мы познакомились чуть меньше года назад в Махачкале. Она приехала снимать, как спасают людей из рабства дагестанские сотрудники движения «Альтернатива», ну, и попутно заводила новые знакомства. Забежала в гости раз, другой и, как это часто происходит, быстро стала своей. Тем более, последние фильмы и тексты Евы посвящены вполне даптаровской теме. Они о женщинах и девочках Северного Кавказа. Тогда в феврале у нас даже начался важный разговор, но потом обеих закрутили дела. А спустя восемь месяцев мы встретились снова. Но уже не в махачкалинской однушке, а в другом городе и даже в другой стране. Мы сбежали ото всех на балкон, потому что люди пили чай, перешучивались, а наш разговор был о боли, страхе, предательстве, смерти, о героинях последнего фильма Евы «Запрещенные дети» и о том, как выжить в этом мире. Выжить и не скурвиться самому.
Блондинка на войне
— Почему тебя вдруг заинтересовала эта тема? Ты ж девушка достаточно благополучная. Уехала во Францию, могла там сидеть, жевать устриц и писать про гастро-туры какие-нибудь. Так нет же! Почему всех практически россиян-журналистов, которые уезжают, тянет на болезненные, ранящие темы?
— Ну, потому что этой темой, во всяком случае, в русскоязычной журналистике очень мало занимаются. А там же и наши соотечественники. На территории сирийской непризнанной курдской автономии есть лагеря, в которых содержатся женщины и дети. Это военнопленные, то есть те, кто номинально был в ИГИЛ (террористическая организация, запрещена в РФ — прим.ред.). Мужчины все либо погибли, либо в тюрьме там же у курдов. А женщины и дети в лагерях. Их там тысячи, понимаешь. И у каждой своя история. Какая-то там бабушка приехала, пытаясь внуков вытащить, и не смогла вернуться. И она сидит в этом лагере. У меня был проект в министерстве культуры. Сначала я думала снять что-то про русскую гуманитарную миссию, есть такая организация и однажды даже я с ними туда съездила. Они раздавали новогодние подарки, рюкзаки в благополучных районах, в русскоязычных школах в Дамаске и Латакии. А в соседнем регионе – лагеря и дети голодные сидят. И тогда я поняла, что я про это фильм снимать не могу. А потом узнала о том, что есть вот эти лагеря на территории курдов.
— Сколько там людей?
— В лагере Аль-Хол восемь тысяч палаток. В основном все русскоязычные женщины там. У каждой двое-трое детей. По грубым прикидкам там восемь тысяч женщин и 16-20 тысяч детей.
— И все они граждане России?
— Нет, не все. Кто-то мне называл цифру в пять тысяч. А еще очень много из Узбекистана, Казахстана. Они ж тоже говорят на русском. Плюс там есть так называемые приюты, где находятся дети-сироты. Эти приюты курды называют центрами коррекции. Считается, что там детей адаптируют, то есть, выбивают из них радикальную идеологию.
— Так просто? Поместил туда, ведешь занятия, а ну-ка мальчик, сейчас мы выбьем из тебя религиозную идеологию. А у ребенка нет никакой идеологии, у него просто воспоминания, что злые люди убили папу-маму. Может быть, еще воспоминание, как они туда ехали.
— И как он жил до этого.
— Да. А потом просто кошмар и все. И понятная озлобленность по отношению ко всем, кто говорит, что папа и мама выбрали неправильный путь. Потому что их уже нет, и он будет защищать их всеми силами, ведь это единственное, на чем держится его мир.
— Там еще такая история, что дети взрослеют и их из центров переводят в настоящие тюрьмы, где взрослые мужчины сидят. Мальчиков где-то лет в 12 забирают.
— А девочек?
— Девочек дольше содержат с матерями. Ну и если они сироты, то их записывают на кого-то из женщин, так называемых опекунш, и они в лагере остаются. Я видела там 16-летнюю девочку из Дагестана. И она говорила, что туда попала, когда ей было 12 лет, что там выросла, что уже не ребенок, то есть под программу возвращения детей она не попадает, а как женщину ее не хотят возвращать. Я знаю еще и мальчика, он круглый сирота, ему уже 15, он сидит в этом же лагере коррекции. Пока его не переводят в тюрьму. Притом, что бабушка обращалась к детскому омбудсмену Анне Кузнецовой, чтоб она его вывезла. И документы у него российские.
Есть сложности с детьми, которые родились уже не в России, а там, ведь война с 2011 года идет: целое поколение выросло детей, которые без документов. МИД России придумал процедуру ДНК. Подтверждение родства с бабушкой-дедушкой-тетей и на основании этого анализа делают документы и вывозят. В общем-то, это звучит хорошо. Но меня смущает, что по официальной статистике, которую может любой посмотреть на сайте аппарата уполномоченного по делам детей, за пять лет вывезли всего 341 ребенка. Притом, что лагеря эти забиты детьми. И в то же время они говорят, а наши официальные СМИ их слова транслируют, что все под контролем! Очень частая такая формулировка: «Мы всех детей вывезли из лагеря Родж!» Родж – это второй лагерь, маленький. Но и оттуда, я точно знаю, что не всех.
Ничейные люди
— А «они» – это кто?
— Пресс-служба аппарата уполномоченного по правам ребенка при президенте, в первую очередь. Эти функции выполняла Кузнецова, но в конце сентября она была выбрана в Госдуму. По моим ощущениям, всех, кто на эти темы пытается говорить, начинают обвинять в пропаганде терроризма. И общая политика такая, что пора бы закрыть эту тему, забыть, как страшный сон. Вместе со всеми тысячами, которые там сидят.
— И с детьми.
— Ну, да. Потому что наши спецслужбы считают их переработанным материалом, считают, что эти дети опасны. Не спорю, они могут быть опасны в силу пережитого и всего, что у них было, но есть же, я не знаю, какая-то детская психиатрия. Какие-то цивилизованные методы.
— Скажи, а есть опыт других стран? Как там решают проблему?
— Активно вывозят Узбекистан, Азербайджан. Видимо, в силу ментальности им понятней. Европейские долгое время не вывозили. То есть, они вывезли всех своих сирот, но не вывозили детей, у которых живы матери. Ведь по женщинам решения принято не было, а детей с матерью разлучать нельзя по законам европейским. Но сейчас все понемногу меняется, буквально недавно консул Швейцарии сказал, что приняли новое решение и будут всех вывозить. И от журналистов из Швеции я слышала, что они своих будут всех вывозить. Но ведь больше всего там россиян. Ни от одной страны мира не было столько тысяч. Объемы не сравнить.
— Я слышала, что наши спецслужбы чуть ли ни содействовали отъезду «неблагонадежных», даже те, кто находился под присмотром полиции по соответствующей статье, удивительно легко получали загранпаспорта и пересекали границу.
— Об этом все говорят, да.
— Лишь бы они убрались с нашей территории и валили куда-то туда. Фактически выдавливали.
— Да! И была как раз сочинская Олимпиада: чтобы не было проблем, выдавливали. Есть такая версия. Мне кажется, это очень инфантильная позиция – оставить их всех там. Потому что курды-то настаивают на законной депортации, с официальным представителем от страны, от МИДа, с пресс-конференциями и максимальным освещением в СМИ. Но есть ведь и черные, неофициальные пути. Есть какие-то братья-мусульмане, которые собирают деньги, выкупают этих женщин из лагерей.
Вдовы и сироты
— Как я понимаю, тут трагедия не отдельно взятой России, а общемировая. Эти женщины – заложницы образа, который им навязали. Они заложницы «материнской любви». Заложницы «супружеской любви» и «почитания мужа». Заложницы всего.
— Да, там много женщин, которые уходили за мужем, потому что он забирал детей. Говорил, типа, а, ты не хочешь ехать со мной? Тогда развод, и я с детьми уезжаю. Женщина просто забивала на свою жизнь и ехала с ним. Многие об этом говорят. Думаю, мало кто из них рефлексировал на тему того, что она может не поехать, что может сказать «нет» мужу и что ее жизнь принадлежит ей. Мне кажется, что это из разряда фантастики, идеи, которые в основном им просто не приходили в голову. Одна моя героиня, та, о которой я планирую снимать новый фильм, приняла ислам в Москве, там же в мечети познакомилась азербайджанцем, который увез ее в Турцию и потом в Сирию. А затем оставил ее там и сам сбежал. Причем, с другой женой. В общей сложности они прожили вместе пять лет, на момент его побега у них было два ребенка. И есть такая версия, что типа мужчин просто так не отпускали. И были мужчины, которые женились сознательно, чтоб жен туда перевезти и оставить вместо себя. Но, с другой стороны, я там разговаривала с девочкой из Челябинска. Она съездила в Египет, заинтересовалась, вернулась домой, приняла ислам и потом уехала в Сирию. У нее двое детей было, и она говорит: «Вот, у меня муж в тюрьме сидит». Спрашиваю: «Это у тебя второй муж?» Отвечает: «Нет, четвертый». И добавляет: «Не слушайте тех, кто говорит, что нас заставляли замуж выходить. Нормально мы могли там жить»…
— Давай вернемся к твоей поездке. Ты приехала снимать фильм. Тебе, наверное, пришлось получить массу разрешений. Курды позволили спокойно?
— В силу того, что я жила во Франции долгое время, я узнала, что есть официальная процедура получения виз журналистских. Она долгая и сложная, но это все реально. В первый раз я туда поехала в 2016 году как раз. Там бои были серьезные. И потом мне всегда хотелось вернуться и снимать еще. Ведь когда ты снимаешь такую тему, ты, во-первых, чувствуешь, что в твоей работе есть высокий смысл. Во-вторых, понимаешь, что своей работой можешь немножечко изменить ситуацию. И это, конечно, бесценно.
— Ты сейчас об этих спасенных пяти девочках, которых…
— …Той же Кузнецовой был дан указ в декабре 2018 года детей оттуда вывозить. Я как-то считала, получалось, что полтора года не вывозили, говорили, что у них работа идет, скоро начнется все. Но процесс начался только после того, как этих девочек мы привезли. Эти девочки из чеченского села Бено-Юрт. Я ездила в Чечню искать людей, у которых близкие находятся в Аль-Холе и познакомилась с их дедушкой. Их мама с папой погибли, и они там сидят в лагере. Я, естественно, не думала, что получится кого-то там вывезти. Моей задачей было через малое рассказать о большом. Через историю этих девочек рассказать о трагедии всех этих детей. И вот этот дедушка говорит, что попытался их выкупить через вот эти всякие черные схемы, взял кредитов на 2,5 миллионов рублей. Ничего не сработало.
Девочки
— А как они туда попали?
— Уехал отец. Там такая история. Сын этого дедушки поехал сначала в Турцию. Потом забрал жену и детей, и они все переехали в Сирию. Причем, девочки рассказывают, что отец туда не собирался. Но пришел некий брат по вере и начал говорить, мол, надо ехать в Сирию, что там хорошо, там правильное место для изучения ислама. И убедил сначала отца уехать. А когда тот оказался в халифате, то попытался вернуться. Девочки и жена еще были в Турции. Но приехали какие-то люди, забрали их и привезли к отцу. Замкнули цепь, и уже он не мог никуда рыпнуться. А куда бежать, если с ним жена, четыре дочки и младшей шесть месяцев всего? Пятая дочь уже там родилась. А потом родители погибли.
— Как?
— В какой-то из дней мама с папой пошли на рынок… Это по рассказам девочек… Папа зашел в мечеть помолиться, мама осталась на улице его ждать. Появились беспилотники, бомбили и маме то ли осколок в шею попал, то ли ракета упала в это место, где она была. Ну, то есть, папа выходит, и мама падает ему на руки, умирая. Ушли они вдвоем, а вернулся с рынка папа один и с маминой женской сумкой в крови. Девочки поняли, что мамы больше нет по этой сумке. А потом через какое-то время отец тоже погиб. Просто пришли братья и сказали. Вроде он ехал на мотоцикле и попал беспилотник в них. Есть даже видео, какие-то мужчины, те же братья, хоронят его. Девочки ревут стоят. Девочки были в Багузе, это последний такой был фортпост игиловский, а потом из Багуза пошли пешком в сторону курдов.
— Такие маленькие? Сами?
— С какими-то соседями. Старшей было десять, а самая маленькая еще совсем грудничок. И вот девочки ее несли на руках и сами держались за руки. 12 часов шли по пустыне. Потому что в Багузе они голодали. Ели траву. Потом трава закончилась, и они пошли к курдам, там, как минимум, был рис, какая-то базовая еда была. Так они попали в лагерь. Еще они рассказывают, что фосфорные бомбы сбрасывали на них (опять же непонятно, кто бомбил) и они вырывали ямы в земле, залезали все туда, накрывались одеялами.
— То есть, к своим пяти-десяти годам они уже выучились, как спасаться от бомб и вообще прошли через такое… Погоди, а как они вышли на связь с дедушкой-бабушкой?
— Так в лагере же есть телефоны. Правда, они запрещены. За них бьют и сажают, очень жестко пытают там. Но это единственная связь с большой землей. Девочки, когда пришли в лагерь, они у кого-то из соседей, с кем жили, попросили телефон. Они помнили наизусть какие-то номера теть, были по ватсапу на связи. Дед говорит (и фильме у меня тоже это есть), что взял 2,5 миллиона кредитов, больше, типа, ему не дают, эти деньги он отдал каким-то непонятным людям и никто не помог. И вот он, типа, подумывает продать почку. Ну и я подумала, что можно начать снимать, можно поехать туда, найти этих девочек в лагере и из-за шумихи, которая возникнет, им можно помочь.
— И ты отправилась туда к этим девочкам.
— Ну, да.
— Мы с тобой говорим, будто ты из, предположим, дагестанских Ахтов в ингушский Карабулак ездила. Неблизко, с пересадками, но вполне рядовая поездка. Но это же не так!
— Попасть туда действительно очень сложно, это территория не подконтрольна Ассаду, там нет хода из Дамаска. Она подконтрольна курдам. Надо лететь в Ирак, и там есть незаконная граница, неофициальная. Перейдешь ее и попадешь в эту курдскую автономию не признанную. Я получила визу в Ирак, потом проинформировала нашего консула в Ираке, что еду снимать. Мне ответили, мол, вам будет относительно безопасно на территории Иракского Курдистана, но как только вы пересечете границу с сирийскими курдами, только Бог знает, как с вами будет: могут прямо на границе расстрелять и все. Я, конечно же, боялась ехать, как любой нормальный человек. Мне было страшно.
«Забери нас отсюда!»
— Получается, ты впервые попала в Аль-Хол и сразу нашла девочек. Так легко?
— Нет. Мы очень долго сидели там, около месяца. Съемки на войне очень дорогие, ты каждый день платишь своему охраннику, переводчику, даже если не снимаешь. Просто сидишь в убитой гостинице, где вентиляция в виде дырки в стене, и ждешь, когда тебе разрешат зайти в лагерь, чуть-чуть там поснимать. А я ведь снимала фильм документальный, это не репортаж, тут должна быть какая-то история. И я поняла, что снимать надо меня. Как я их ищу. Там на входе в лагерь были какие-то административные вагончики. К ним стояла очередь женщин, их черные абайи развевались на ветру. Это был март, прохладно еще, но стоял специфический запах. Такой бывает на овощном рынке в конце дня, покупатели и торговцы разошлись и остались потерявшие товарный вид овощи и фрукты. И общая атмосфера опасности и безысходности. Это же тюрьма. Хоть и под открытым небом.
Мы добрались до отделения лагеря, где содержат иностранок и их детей. За решеткой столпилось огромное количество детей. Я тогда подумала: «Как странно, в одном месте так много детей, запрещенных во всем мире». «Запрещенные дети» стучало в моей голове все время, пока я снимала в лагерях. Оператор снимал все подряд, я так и сказала ему: «Сережа, ты снимай, потому что нас отсюда выкинут в любой момент».
И вот я хожу, показываю фотографии на телефоне, спрашиваю: «А вы таких вот не видели девочек?» Они говорят: «Нет, не видели». «А вы откуда?» «А я из Крыма». «А что вы здесь делаете?» «Живем»…
Через несколько часов я спрашиваю у очередных девочек,не знают ли они вот этих, с фотографии. И они такие: «Знаем. Зачем они вам?» Я говорю: «Их бабушка с дедушкой ищут». Они начали стесняться, что-то там отворачиваться: «Мы на рынок идем, нам некогда». Я говорю: «Ну, мы за вами пойдем». И тут мне звонит на ватсап тетя, которая с девочками все время была на связи. Говорит: «Девочки написали, что их журналисты снимали». И я осознаю, что это они и были!
— Те самые, что сказали «знаем»?
— Да! И это такой подарок был! Ведь шанс, что я бы их нашла сама, был минимальный, они же были в никабах, с закрытыми лицами. Там ведь в Аль-Холе не все домой рвутся, есть те, что не хотят возвращаться к кяфирам, к нам то есть. И очень ревностно относятся к тому, чтоб остальные соблюдали нормы ислама. Я ходила по лагерю и мне кричали вслед «харам», мол, лицо открыто и волосы. Но у остальных женщин такое отчаяние. Они помнят совсем другую, мирную жизнь. Женщины говорили – «Россия нас не вывозит, отказалась от нас». И наши девочки, видимо, уже смирились, что все дальше будет плохо, а тут приезжает «белая женщина», от бабушки привет передает. Потом я еще возвращалась в лагерь, еще их снимала, конфеты я им привозила, какие-то сладости и как-то они говорят: «Забери нас отсюда!» И когда я пообещала… Они пять месяцев ходили на тот базар, где мы с ними разговаривали. Ждали меня. Боялись пропустить.
— Слушай, а чего же они тебя поначалу так опасались?
— Да они там сразу же приучаются всех опасаться. К тому же какие-то слухи ходят, что продают детей. Девочек. Старшая выглядела лет на восемь (они недоедали и недопивали, и не учились, а выживали в прямом смысле слова, очень жесткое отставание в развитии у всех было), но ей было 13. По тамошним меркам созрела для замужества. Девочки сидели в лагере до последнего, а за три дня до того, как передать российской стороне, их забрали в приют. Они очень плакали, не понимали. Им сказали: «За вами тетя едет!» А они не верили курдам, решили, что их обманывают. Их везли до пункта, где передавали тете, часа три. И старшую рвало всю дорогу. От ужаса. Она думала, что конец. Думала, их кому-то продавать везут.
Разет
— Ты обмолвилась, что эта история для тебя стала историей не об ужасах войны, не о лагерях, а о родственных связях.
— Да, про семью в широком понимании слова. Потому что я видела, что спасаются только те, за кого бьются близкие. И что это далеко не всегда родственники по крови. При мне одной из женщин, которая ездила, искала детей сестры, звонил из Чечни муж и орал в трубку: «Проститутка, куда ты уехала. Быстро домой!». И она отступила, кажется, уехала. А были и другие. Та же Земфира из Дагестана, которая билась не за дочку, а за невестку свою и вытащила ее. Или Разет, которая билась за этих вот девочек. Если б не было ее, девочек, наверное, некому было вытаскивать. Она очень отважная женщина. Всего на год меня старше, 38 где-то ей лет. У нее трое своих маленьких детей дома в Чечне, но за этих девочек, дочерей младшего брата, она, казалось, готова была умереть. Пять лет она их оттуда пыталась вытащить, только этим и жила. Связывалась с какими-то людьми, с теми деньгами, с 2,5 миллионами, что дедушка по кредитам взял, ездила в Турцию. Конечно же, ее обманывали, как это всегда и бывает. Но она не отступалась, использовала каждую возможность.
— В частности, согласилась сниматься, да? И впустила тебя в свою семью.
— Ну да, это же, в общем-то, простые люди, которые жили своей жизнью. Я им сказала, давайте я буду про вас снимать, скорее всего, поднимется шум и девочкам это поможет. И она прямо сразу, деревенская женщина, казалось бы, но сразу просекла фишку и начала максимально сотрудничать со мной. Давала снимать все, что я хочу, без всяких капризов. В общем, после того, как я в Ал-Холе побывала, мы стали биться вместе. И в какой-то момент все сдвинулось с мертвой точки. Курды сказали, что отдадут девочек, приезжайте. И вот мы с Разет прилетели, в Дамаске сидим. И тут нам сообщают, вроде как курды сказали нет, мы не будем отдавать. У меня сил уже нет, а Разет там вообще уже всю трясет, я ее успокоительными отпаивала.
— Но как-то все же удалось забрать девочек, тут же у нас наконец хэппи-энд, да?
— Удалось. Правда, без меня. Полетели туда тетя и представитель «Русской гуманитарной миссии». И в какой-то комнате для свиданий на нейтральной территории ей привели этих пятерых девочек. Но в фильме есть кусок, когда ей их передают. Его на телефон снял товарищ от «Русской гуманитарной миссии» и мне отдал. Снимать запретили там и он снял скрытно, по какому-то душевному порыву. Увидел, что я бьюсь за это кино. А мы с оператором остались в Дамаске, таково было условие курдов. Хотя изначально договорились о другом, что мы будем снимать саму передачу детей, первую встречу с тетей, вот это все.
— Что сейчас с девочками, с Разет, со всей их семьей?
— Дед работал на Севере вахтовым методом и когда детей возвращали, он уволился в середине вахты, чтобы быть с ними. Они живут с бабушкой, с дедушкой. Старшие ходят в школу, по-моему, все в один класс, потому что они не учились. Предпоследняя пошла во второй класс в этом году. Все они знают арабский, русский и чеченский. На чеченском они говорили в семье. На русском и арабском научились говорить в лагере.
— У них не было проблем с нашим государством, с полицией?
— В силу того, что они дети, их особо не трогали. Но я знаю, что у Разет были проблемы из-за того, что она переводила туда деньги. Потому что переводить деньги в этот регион уголовно наказуемо. Да и вообще, все, что связано с Сирией, с ИГИЛ – взрывоопасная тема. Когда кто-то уезжает, трясут всех, вплоть до первой учительницы.
— Послушай, в этой истории были моменты, когда ты как режиссер ликовала – ничего себе! Какой поворот сюжета, как мне повезло! Это я про твою первую встречу с девочками, еще не опознанными тобой, еще безымянными фигурками в черном. А были ли те, где ты думала – к черту! Какие сюжеты, какие фильмы, когда здесь такая беда?
— Было. Когда курды отказались нас с оператором допускать к сьемкам самой передачи детей. Я могла настаивать, но, понятное дело, заткнула в жопу все свои режиссерские интересы. И если бы мне сказали – «Удали фильм, и мы спасем девочек» – я бы ни секунды не сомневалась.
Отстраниться от темы?
— У тебя в инстаграме я прочла о твоей недавней поездке в Ал-Холь. Что с последнего твоего визита там многое изменилось и вашу съемочную группу дети закидали камнями.
— Да, дети стали агрессивнее, такое впечатление, что и они, и женщины потеряли всякую надежду на помощь и озлобились. Замкнулись в себе. Стали воспринимать этот лагерь как свою единственную родину, где каждый чужак – это беда и опасность.
— Сейчас буду говорить о страшном. Я уже давно читаю Лену Березину. Она россиянка, живет в Грузии, спасает собак. И вот она как-то написала, что когда вокруг ее машины скачут и машут хвостами брошенные хозяевами псины, она, делая выбор, кого забрать, чувствует тоску и вину. Потому что тут вопрос не о том, «кто будет спасен». А «кого ты оставишь умирать».
— Да, это действительно очень страшный вопрос. В 2019 году я надеялась, что прецедент с девочками откроет дорогу всем остальным. Искренне в это верила. Потом увидела, как спускают на тормозах. И конечно же, число вывезенных не сравнить с числом оставшихся.
— Я сейчас не про это. Я про тебя, про Еву, которая садится полистать книжку перед сном и вдруг вспоминает детей, мимо которых она прошла. Которых, возможно, уже и в живых нет. Потому что не они стали героями ее фильма. Она не их выбрала. Как ты справляешься с этим? …Ты так долго молчишь… Я могу снять вопрос.
— Нет, я отвечу. Плохо справляюсь. Чего, в общем-то, и не скрываю. Год назад лежала в клинике в пограничном состоянии. Мучали ночные кошмары. И мне тот же врач-психиатр, который восстанавливал и этих девочек, когда они вернулись, сказал: «Тебе нужна помощь». И я очень хочу… Вот, ты сегодня говорила, что на секунду у тебя было желание…
— Отстраниться.
— Да, я очень хочу от этой темы отстраниться. Но она меня не отпускает. Ну, или я не могу себе позволить отпустить ее. Получается, я себя обрекла на тему очень тяжелую и в какой-то степени неразрешимую. Я утешаю себя, мол, ты сделала фильм, благодаря твоим съемкам удалось, в прямом смысле слова, спасти от гибели этих пять девочек! Это же кайф, который хочется испытать еще и еще. Но осознание, что всем не поможешь, очень тяжелое. И все мои самоутешения перебиваются другими мыслями. Как в «Списке Шиндлера», помнишь? Когда он, сумев вывезти, спасти от газовых камер несколько тысяч евреев, до самой смерти терзал и мучил себя вопросами: зачем я купил машину, на эти деньги я бы еще мог пять человек вывезти! Зачем я купил эти часы? Эту книгу? Этот одеколон?!…
Светлана Анохина
DAPTAR 