Она шла через весь зал, будто все это происходит не в Махачкале. Будто не замечает, как сидящие за столиками разглядывают ее наряд, яркие татуировки, зеленые пряди ее волос, ее мини и, разумеется, ее протез.

Протез, который она не прятала, не пыталась замаскировать. И который делал ее похожей на персонажа из какого-то футуристического фильма.

К тому времени я уже прочла множество ее интервью и знала, что она последние годы жила в Питере, собиралась уехать в Канаду, а за две недели до этого, они с другом на скорости под сто километров врезались в отбойник и страшно разбились. Что она пришла в себя и увидела, как друг держит в руках ее оторванную ногу. Что шесть дней она была в коме и выжила чудом. А еще знала, что зовут ее Сэмми Джабраиль и родом она из Дагестана.

Всегда была другой

— Я понимаю, что произвожу сильное впечатление на людей. И дело не в протезе. Он просто добавил яркости, силы и энергии. Это можно воспринимать как дар или как проклятие, с этим тяжело жить в первую очередь мне самой. Но оно, это неназываемое, есть, и живет во мне и является частью меня.

— Если для многих твоя история преодоления началась с автокатастрофы, то для меня и всех, кто живет на Кавказе, очевидно: все началось раньше. Намного раньше. Еще в детстве.

— Да, я родилась и прожила в Дагестане всю свою подростковую жизнь. И всегда была белой вороной. Это подтведят все, кто меня знает с детства. Разумеется, будучи ребёнком, я этого не осознавала, просто понимала, что на меня реагируют не так, как на других, что выделяюсь.

Еще не понимала, почему я должна реагировать на пошлые шутки мальчиков как-то снисходительно, почему должна относиться к этому нормально. Почему они думают, что им можно меня просто так трогать. Почему думают, что сила за ними. Я дралась. Дралась со всеми и постоянно. Но не потому, что мне это нравилось. А потому, что понимала, если я не буду драться, на меня будут давить, будут вторгаться, отнимать и какие-то школьные деньги, и телефон, и все, что я считаю своим. Понятно, что про «личное пространство» я тогда не слышала, зато замечала, что в отдельных ситуациях реагирую не так, как другие. Им нормально, а мне тяжело, душно, неприятно, будто кто-то подошел слишком близко и практически дышит мне в лицо.

Меня травили, жестоко травили. В меня и влюблялись, за меня дрались и при этом пытались всё время где-то отловить и как-то унизить.

— Настичь и наказать. Очень дагестанские слова.

— Наказать, да. Подчинить своей воле. А я была еще маленькая, у меня не было нужных слов, не было понимания, что происходит. И единственное, что я могла сделать — драться. И в прямом, и в переносном смысле слова. Ведь ты растешь и чувствуешь сначала мягкое, а после все сильнее и сильнее давление окружающей среды. Это и взгляды, и реплики на улице, в школе, в университете, всюду!

— Наверняка еще и родственники, да?

— Конечно! Они пытались мне привить «традиционные ценности», внушить, что я должна быть послушной, хозяйственной, преданной.

— И что с хозяйственностью?

— Всё прекрасно. Я очень хозяйственная. Спасибо маме за воспитание.

— А с послушанием?

— Никогда никого не слушалась. Разумеется, меня пытались подавить, приглушить что ли. Как что-то слишком яркое, слишком громкое. Посторонние – из раздражения, родственники, наверное, из-за страха за меня. Иногда это было из разряда: «Мы восхищаемся твоей смелостью и завидуем тебе. Мы так не смогли, и почему ты так смеешь, мы не понимаем. И давай-ка ты осядешь. Мы же осели. И давай-ка ты тоже немножечко. А это было невозможно».

Ну, вот зачем дарить жизнь человеку, если он не имеет на неё права? Понятно, что будут говорить. И что, ребенка не воспитывать теперь что ли? Позволять ему, что угодно? У меня есть ответ. Воспитывай. Но у него должен быть выбор. Он должен хотеть жить сам свою жизнь. Не ты за него должен жить. Ты не для этого его создавал. Если для этого, то грош тебе цена как родителю. Потому что ты сделал очень плохо. Ты создаёшь человека и вместо того, чтобы дать ему счастливое будущее, ты даёшь ему огромное количество психологических травм. Я по сей день живу с этим, оно не отпустит никогда. Но я точно знаю, что оно не властно надо мной, потому что я это всё осознала и поставила галочки «пройдено», «пройдено», «пройдено». Все эти этапы пройдены.

Про любовь и войну

— Как тебя зовут по-настоящему?

— По паспорту – Серминаз. С буквой «з» в конце имени. Это важно. Когда говорят «Серминас», меня это бесит. Я свое имя люблю, оно красивое, переводится как «грациозная». Но с детства меня все называют Сэмми, и я сама говорю о себе именно так – я девочка Сэмми. У меня с моим именем связана сильнейшая детская травма, меня дразнили, придумали непристойную рифмовку к нему и кричали мне вслед. Я чувствовала себя оскорбленной, даже не понимая, что это за слово такое. Я не хотела бы его называть, ладно? Дети жестокие, они же не понимают. Их если и учат культуре, то это культура насилия.

Хотя меня вот никто не учил, как себя вести с другими детьми. Просто мама всегда была такой светлой и доброй, и мне кажется, ты просто это перенимаешь. И опять же, я родилась такой, я не могла даже мухи обидеть. Понимаешь, я даже комара убить не могу.

— До сих пор?

— До сих пор.

— Но ты же научилась драться?

— Конечно. Мы все дрались. Надевали перстни, брали у мальчиков ботинки и шли в драку. Я не хотела, мне не нравилось, но я понимала, что у меня нет выбора. Просто нет. Вот собирается толпа и вы две посередине. Такой зелёный листок с дерева срывает девочка, стоит, как лебедь, и говорит: «Кто первый плюнет, тот первый бьёт». И вы плюете. Или ты просто не ждёшь, а бьёшь сразу. Вот такие у нас были правила. Это же Сепараторный поселок (район в северной части Махачкалы, окраина города – прим.ред.), уже не село и еще не город, и самая большая в республике школа, где в классах по сто человек. А я еще и новенькая, перешла в седьмой класс.

До этого я в 34-й школе училась, у меня было всё прекрасно. Мой классный руководитель потрясающе меня проводил, подарил мне книгу «Робинзон Крузо». И вот в новой школе началось… Там была девочка Патя, такая местная драчунка, жила возле школы. Помню, я иду, а она в меня снежок кидает. Я оборачиваюсь, и она начинает, что кто ты, что ты и давай-ка мне вот это и вот это.

— То есть, что-то из твоих вещей?

— Да. И ты такая стоишь и думаешь, что происходит вообще. И тут она нападает. Патя нападала всегда. И это не только Патя, там вообще был принят такой тон, такой паттерн поведенческий. Помню историю с водолазкой. Мы жили очень бедно, критически бедно, а я так хотела быть красивой девочкой. Своего дома у нас не было. Мы скитались. То живём в одном доме, то в другом, то один разваливающийся дом, то второй. Денег – ни фига. И как-то мне с огромным трудом за 80 рублей купили белую такую водолазку с рукавами три четверти.  Я подкрасила волосы баклажановым тоником, надела водолазку и отправилась в школу. Я чувствовала себя просто красоткой, очень нарядной. А у школы опять кто-то дерется. И вот я стою в толпе и вдруг мальчик – он был какой-то вытянутый, знаешь, и потому его звали Огурец – швыряет мне прямо в голову яйцо. И эта краска, этот тоник вместе с желтком стекает по моей белой новой кофточке. Господи, как было больно моему сердцу!

— Ревела?

— Конечно, ревела. Во-первых, это унизительно. Во-вторых, это больно. Зачем так делать, скотина! Я про него даже в инстаграме писала – Огурец, я тебя помню, ты знай. Ибо нефиг обижать маленьких и беззащитных. Все знали, что за меня некому заступиться. Знали, что ни к кому и не обращусь. Брат к тому моменту уже уехал жить в Ростов, рядом его не было. Двоюродные были, но невозможно было к ним обратиться. Еще была сестра, но она была, что называется, «нормальная», ей доставалось на порядок меньше, и я не хотела ее подставлять.

В меня влюблён был самый красивый мальчик на районе, и вот он пытался меня защищать, дрался, не давал обо мне говорить плохо. У него были потрясающие чёрные глаза, невероятно глубокие, можно было утонуть в этих глазах. Он, конечно, очаровывал всех. А выбрал меня. Мы гуляли с ним вокруг школы за ручку. На нас все смотрели.

— И ты его не полюбила?

— Нет. Через какое-то время призналась, что не люблю. Я жила на 3-м этаже, а мы поднялись на 4-й, и там я сказала: «Прости меня, я, к сожалению, тебя не люблю и не могу тебе ответить взаимностью». Я плакала. И он плакал. 

— Что с ним дальше произошло, не знаешь?

— Я знаю, что была сильной его любовью, но за его жизнью не слежу. Это же были 90-е. Многих из тех, кого я знала, с кем росла, убили. Кто-то стал радикальным исламистом и сел или «ушел в лес» и там погиб, кто-то пошел в бандиты и беспредельщики и тоже погиб. А выжившие остепенились.

Быть девочкой-киборгом

— Я смотрела вчера твои сториз, где мама заплетает тебе косички, и удивлялась. У тебя такая традиционная дагестанская мама и при этом она не говорит через каждые пять минут «Что за татуировки?!» Не говорит тебе «Прикрой плечи». Или «Меня не снимай, не выкладывай!»

— Всё это говорит. Просто сейчас она уже понимает, что я взрослый, состоявшийся, абсолютно независимый человек. Понимает, что мои возможности разрастаются, что социум меня всё равно принял. И когда моя мама мне говорит что-то, я говорю – «Мама, ты меня для чего родила? Чтобы я была счастливой?» Она говорит – «Да». – «Тогда, пожалуйста, дай мне быть счастливой».

Да, в Дагестане чужие люди на меня косо смотрят, но родственники мной восхищаются. Мои тёти, которым под 70 лет, встают, когда я вхожу, хотя у нас принято вставать младшим. И всё потому, что они уважают мою силу духа, то, как я справляюсь с тем, что со мной произошло. Знаешь, для меня всегда было важным поступать не так, как хотят другие, не так, как выгодно мне, но поступать благородно. И наверное, все внешние характеристики стали уже незначительными на фоне того, что я делаю. 

— Для родственников?

— Не только, нет. Для общества и людей. Понимаешь, это как… то есть автокатастрофа она как некий рычаг, который вот так вот спустили, и он показал, что вот она сила. Сила в том, как я все преодолела. То, что я игнорирую сложности, то, что я игнорирую боль, с которой живу, игнорирую действительно серьёзные трудности со здоровьем, вот это всё их восхищает. Например, на третий этаж тётя поднимается с трудом, а я поднимаюсь и ничего не говорю. Да, я задыхаюсь, но не жалуюсь, для меня это не проблема. Я привыкла.

— То есть, ты поблажки в связи с нынешним своим положением не просишь.

— Нет. Ни в коем случае. Мне не нужна помощь. Скорее, наоборот. Теперь я могу помочь, сделать что-то значительное. Пусть мои свобода и новые возможности и достались мне так дорого. И сейчас уже неважно, какие у меня татуировки и то, что я на первый обывательский взгляд не эталон дагестанской женщины.

— Скажи, пожалуйста, как мне правильно говорить? У нас же не только с действиями проблема. Я вот не знала, помочь тебе подняться по ступенькам или это будет бестактностью, но и со словами. Слово «инвалид» звучит плохо.

— Да, то, как окрасило наше общество это слово и то значение вязкое, тягучее, противное, которое следует за ним, – оно, конечно, отвратительно. Вот когда все изменится, а для этого нужно поколениями умирать и рождаться, и когда инклюзия станет чем-то абсолютно нормальным, то тогда можно будет говорить «инвалид». Но пока лучше, наверное, «человек с особенностями». А они бывают разные. У тебя может быть слепота, у тебя может быть полнота, у тебя может быть отсутствие конечности, у тебя может быть синдром Дауна. Всё это – особенности. Можно сказать «человек с ограниченными возможностями», но я не считаю свои возможности ограниченными.

— Ты понимаешь, что сейчас на тебе своего рода миссия: показать, что жизнь с такой травмой – возможна. Что она может быть яркой и насыщенной.

— Понимаю. Еще понимаю, что не все с этим справляются. У меня подруга покончила с собой. У нее не было ручки и ножки, ей сделали протезы, очень хорошие, но она не справилась. Мне повезло больше. Можно было опустить руки и решить… Ну, инвалид, значит, инвалид. Всё. Жизни не будет. А можно по-другому. Показать, что со всем этим же жить можно. Чувствовать. Любить. Быть красивой. Нравиться себе. Нравиться людям. Вызывать восхищение. И я вижу восхищение в глазах каждого, кого встречаю. Это совершенно посторонние люди, они смотрят, они сконфужены. Они не понимают, как реагировать, почему я не прячу свой протез, почему не надеваю вещи, которые бы его скрывали. А я иду навстречу, я – девочка-киборг. И мой протез лучший в мире, он очень красивый.

Миллион за сутки

— Сейчас очень важный вопрос. Твой протез стоил 4 миллиона и 150, кажется, тысяч. Но это же неподъемная сумма.

— Мне помогли друзья. Мирон (Мирон Федоров, творческий псевдоним Оксимирон, рэпер – прим.ред.) дал 2 миллиона, моя Лиза Елка (Елизавета Иваницив, творческий псевдоним Елка, певица – прим.ред.) дала денег, а миллион собрали подписчики мои. Представляешь? Меньше, чем за сутки!

— Ты могла бы зарабатывать на своем блоге в инста.

— Рекламу я беру, но очень избирательно. И не называю себя блогером. Вот мой друг Сережа именно, что блогер, у него 3 миллиона подписчиков в инстаграме. Но у нас с ним разные задачи. Кстати, я с ним познакомилась незадолго до моей автокатастрофы, увидела на Ваське (Васильевский остров – прим.ред.), подошла, стала говорить, как восхищаюсь, что потеряв ногу, он такой молодец, продолжает активно жить. И он мне сказал — «Ты тоже сможешь!» Тогда я только руками замахала, мол, да что ты! Смогла, как видишь. Но вот блогерство – это не моя история. Я огромную часть своей жизни не афиширую. И друзья мои – Вера (Вера Полозкова, поэт – прим.ред.), Мирон – они такие же, мы одинаково чувствуем этот мир. Я не смогу снимать каждый свой шаг, завтрак, поход в магазин, чтобы выложить сториз. Я просто забуду снять. Да, это относительно легкие деньги. Но, с другой стороны, лёгкие деньги, они обычно… Ну, нужно чем-то не брезговать, нужно чем-то жертвовать и жертвовать чаще всего своей репутацией. А я прекрасно понимаю, что моя репутация и мой авторитет дороже денег.

— Но деньги, к сожалению, нужны и их приходится зарабатывать. Ты же модель?

— Я не становилась моделью. Меня так просто называют, потому что внешность уникальная и, разумеется, она имеет ценность. Меня иногда приглашают на коммерческие съёмки, а иногда это съёмка по любви, и у меня чётко разделены обе категории. Так что зарабатываю больше проектами. Амбассадорством, то есть, представительством. Частными консультациями. А недавно взяла свой магазин-онлайн. Сейчас там кожаные изделия, вот ждём новую партию, а потом будет всё остальное. И украшения, и посуда из глины, и много еще планов. Всё это делается своими средствами и очень потихонечку.

— Подожди. А что за кожаные изделия, сама разрабатываешь?

—  У меня есть подруга, она дизайнер-конструктор. У неё производство. Мы с ней делим 50 на 50. Она отвечает за производство, а я за рекламу. Вот, например, это моё. Мой мозг придумал эту сумку, никто меня не учил, она эксклюзивная. Нигде такой нет.

— А чем она отличается от остальных?

—  Удобством потрясающим. Я же долгое время ходила с тростью, мне не хватало рук. Мне некуда было взять сумку, мне некуда было взять телефон, а мне нужно, чтобы сразу, чтобы достать прям и вот оно. Я не знала, как это сделать. А потом прилетела в Лондон по работе и там я на рынке мы с Манижей увидели сумочку. Такая, с резинками, посередине кармашек с кнопочками. И хрен пойми, как и куда надевать. Манижа надела, ей не подошла. Надела я, причем, неправильно надела, по-своему и подумала – прикольно. И в какой-то момент мне так понравилось с ней ходить, мне было так комфортно, что я нашла себе другую, похожую. И снова надела её неправильно. И мы в итоге разработали такую, чтобы была прям моя-моя. Смотри, вот здесь, видишь, у меня ремень. Можешь надеть вот так, можешь вот этак. Мой мозг конформист, он создал удобство максимальное.

Записки на коже

— Невозможно не спросить про татуировки. Хочется про каждую: почему и как она появилась.

— Вот тут на левом плече мой любимый Даниил Хармс.

— Ничего себе выбор. Что ты у него любишь?

— То, что он был не похож на других. Его стишки-пирожки. Он курил трубку, носил гетры, какие-то необычные странные шляпы. Шил себе всякие сюртуки невообразимые. Был случай, когда он неверно застегнул пуговицу, отчего все перекосилось, и на каком-то творческом мероприятии ему на это указали. На что он оскорбился и сказал, что так задумано. Он был таким вот особенным, очень выделялся, не умел и не желал следовать общепринятому. И меня это очень подкупает. Для меня он такой король самоназванный.

— А рисунок чей?

— Рисунок художника Тимура Кошки. Меня к нему Мирон привел, Тимур очень талантливый. Но мы с ним больше не общаемся. А остальные тату сделаны в студии моих друзей, по большей части Лесей и Сашей. Вот тут у меня Венера, богиня красоты и смерти. Вот солнце и полумесяц, мужчина, который погибает от этой красоты и, собственно, сама смерть. А здесь, между ключицами, у меня полумесяц. Это исламский символ, но он набит в обратную сторону. Полумесяц это для меня принятие моего происхождения. И то, что он перевёрнут – отрицание моего происхождения. А вот эта татушка – маяк, свет, который я ищу и пока ещё не нашла. А вот эта надпись, по-моему, на норвежском, означает чувство влюблённости, и бабочек в животе. Мне кажется, лучшее из всего возможного – это чувство, и оно в этом слове. Необычное слово, мне понравилось.

— Для тебя это как будто не татуировки, а страшно нужные записи в виде рисунков.

— Так и есть. То есть, я не от рисунка отталкиваюсь. Он вторичен. Сначала смысл, мое какое-то ощущение. Вот я хотела себе набить энергию, но как её набить, если она не осязаема? Я подумала, что энергия – это электрический импульс, а электрический импульс – это искра в первую очередь. Поэтому я набила искру на ладони. И когда кому-то плохо, я делаю вот так (раскрывает ладонь) и отдаю, понимаешь? А вот тут у меня очень запутавшаяся девочка.  Девочка-стрекоза с яблоком на голове и змея, которая пытается её душить. А здесь самурай, который отрубает голову Щелкунчику.

— Кому?

— Щелкунчику! Приглядись.

— Удивительно, с какой свободой и бесцеремонностью ты сводишь в одном рисунке две разные культуры. Где Гофман с его мрачными германскими фантазиями кружевными, а где Япония.

— А почему нет? Я очень люблю символизм и Щелкунчик для меня – это такой оловянный солдатик, хотя и сделан из дерева, а самурай – это такая непоколебимая мощь. Это мои субъективные ощущения, для меня это персонажи, которые несут не только собственные смыслы, но и те, которыми я их наполняю. И я не вижу никакого противоречия, как не видит их, например, ребенок. Он берет куклу Барби, берет динозавра еще, предположим, голову штурмовика из лего, и строит свою историю. Скажи, а почему бы и не смешать, не перевернуть?

— Как сумку твою?

— Именно. Почему нет? Что мешает? Моя позиция такая – главное не делать никому больно. Если это никого не ранит – Бога ради.

— Как это не ранит? В Дагестане быть живой и никого не ранить – невозможно! Не ту юбку надела, не там и не в том сфоткалась, не так высморкалась! Тут же куча раненных. А ты все смешала совершенно нахально. И из этого сложила свой, скажем так, символический код.

—  Назовем его код Шредингера, жив ли, мертв ли… Кстати, у меня еще и татуха с котом Шредингера. А вот тут у меня куколка на каблучках с красными коленочками. Прекрасная куколка, шарнирная куколка. То, чего я не могу.  На ногах у меня, конечно, ещё татуировки.

— Да, на бёдрах, я видела у тебя в инста.

— Там у меня неприкаянные, бедные, потерянные, матушка природа, которая очень своенравно машет Землёй. На верёвочке раскачивает ее. А из последних татушек – Пегас. У меня был значок такой, и он в автокатастрофе потерялся. Пегас был моим любимым, потому что и бегать может, и летать. Я бы, наверное, хотела сесть на него и улететь.

В отрыве

 — Ну, как минимум, один раз ты уже улетела, когда уехала из Дагестана. Трудно было отрываться?

— Конечно, трудно. Я уехала, оставив записку, лист А4 под дверью родителей. Меня проводили пара моих подруг и сестра. Мне просто небезопасно было оставаться, в какой-то момент меня начали буквально преследовать, я убегала, пряталась по подъездам. Это же было время, когда в Махачкале прямо на улице могли схватить, затолкнуть в машину и увезти. Девочки пропадали бесследно, а некоторых потом отпускали, могли, например, через несколько дней в центре города вытолкнуть из машины голой. В общем, я уехала, хотя я уже была на 6-м курсе, и мне до диплома оставалось чуть-чуть. Потом вернулась, восстановилась, получила диплом. Потому что мне важно было.

— Ты где училась?

— В политехническом. У меня экономическое образование, я налоговый инспектор. Но, разумеется, это не дело моей жизни. Какой из меня налоговый инспектор, я не смогу так людей обкрадывать.

— Ты производишь впечатление женщины молодой, сильной и всё победившей уже. От чего ты хочешь улететь?

— В мире очень много боли, и она меня буквально фактически ранит сильно, очень сильно. В первую очередь из-за животных. Потому что я их очень люблю, бесконечно сильно, всех. От маленького хомячка до собачки, кошечки, лошадки. Меня правда это ранит очень сильно. Мне жаль и людей, но животных жаль больше. Я не могу жить, зная, что существует фестиваль собачьего мяса. Что на животных ставят опыты и это происходит прямо сейчас, в эту секунду. Это единственная причина, по которой я бы не хотела жить. То, что подталкивает меня к краю, а я бы не хотела, не надо, пожалуйста.

Гадкий утенок и музыкальная шкатулка

— Скажи, что тебя делает счастливой? Может, рассвет или закат? Или какая-то музыка, или кошка, которая села тебе на колени?

— Мне нравятся животные, которых я могу тискать и целовать. Я это делаю со всеми, даже с уличными. Книге радуюсь бесконечно. Если у меня сейчас будет очень хороший контракт, который позволит купить маме дом, я буду очень счастлива. Очень. Я очень стайная, мне важно, чтобы моим близким было хорошо.

Еще я хочу ребёнка. Понятия не имею, когда, не знаю. какой будет моя реакция на ребёнка. Но я его хочу.

Конечно, я хочу очень-очень понятную вещь – эту самую классическую романтизированную любовь. Хотя в меня влюбляются мужчины нещадно, и сейчас, после автокатастрофы особенно. Но мне нужен лучший из лучших. И он должен быть странным, он должен быть необычным. Всё, что проще – отпадает. Конечно, я хочу себе чувство влюблённости. Оно меня делает счастливой.

А еще просто тазик алычи и клубники, который мама мне принесет. Поверь, я совершенно не притворяюсь. Я очень стараюсь быть честной. Если я не честна с собой, меня мой внутренний голос просто убивает, просто на части рвет. И по этой же причине я сначала была не любима в своей семье. Все хотели, чтобы я была покладистой и покорной. А я не могла. И все сердились. А после автокатастрофы всё начало меняться, и я обрела вот эту свою свободу. Точнее, близкие с ней примирились.

— Ты когда сюда вошла с этими розами на шмотках, в татухах, с этим протезом, который совсем не похож на протез, а больше на еще одно, специально продуманное украшение, ты была просто, как ликующая песня, как гимн «Я могу, я свободна!». Но иногда же хочется побыть тихой…

— Если мне хочется, я это делаю. Поверь. Есть места, где меня никто не видит. Я очень люблю приехать домой, снять с себя все это яркое, стильное, провокационное, надеть ночнушку, которую мне подарила мама, смешную, нелепую, включить сериал, не новый, а который я уже смотрю и люблю, зажечь свечу, сесть, свою собачку поджать поближе и почувствовать, какое это счастье, что у меня есть моя норка, мой прекрасный домик в Петербурге, и я сижу в этом домике со своей собачкой.

— Одна?

— Когда захочу, одна. Но вот, когда после автокатастрофы ко мне прилетели мои родные, мама, брат, они зашли в палату и увидели, сколько там людей. Мирон был рядом. Вера просто обняла мою маму, присела рядом и благодарила её за то, что она родила меня. И мама сидела и не могла поверить, что её ребёнок, оказывается, не непутевая дочка, не отбившаяся от стада паршивая овца, а очень хорошая девочка, которую любят и уважают. Смотри, человеку нужны наставники. Те, кто его учит важным вещам, просто находясь рядом. У меня тоже есть такие, люди, по которым я себя выверяю. Мои авторитеты.

— Это кто?

— Ну, мои самые близкие друзья. Мирон в первую очередь. Вера Полозкова, конечно. Моя Лиза Ёлка. Моя Манижа, хотя она и младше, но всё равно. Мои Чулпан Хаматова. Катя Гордеева. Знаешь, раньше я думала, что я гадкий утёнок, которого никто не примет в свою стаю. А сейчас понимаю, что я музыкальная шкатулка, вот эта куколка из музыкальной шкатулки. Такая вся прекрасная, классная такая вся. Но мне самой тесно в этой шкатулке. И я вижу, что ты пытаешься сделать, вытащить меня оттуда, заставить говорить проще, но если меня вытащат, то я просто умру, потому что меня лишат самого главного, моей вот такой самоидентификации.

— Смотри, что ты опять делаешь с этой «куколкой» и «шкатулкой»! Другой кто расправил бы привычную метафору, подогнал бы себя под нее и ходил, не давая никому прикоснуться, а ты комкаешь, сворачиваешь из неё кулёчек и насыпаешь туда, скажем, клубнику.

— Я не знаю, как это получается. Оно делается само собой. Я не сижу и не придумываю этот образ. Он сам рождается. Что мне делать с этим?

— Ничего. Просто продолжай насыпать клубнику.

Светлана Анохина,
фото: инстаграм Сэмми Джабраиль