Дагестанская студентка Диана 23 января пришла на площадь Ленина в Махачкале, где должна была пройти акция в поддержку российского оппозиционера Алексея Навального. В тот день правоохранители задержали более 70 человек, «вероятных участников несанкционированных акций».

Среди доставленных в отдел полиции оказалось много несовершеннолетних, а также студентов. Задержали и Диану, 19-летнюю студентку худколледжа. В тот же день ее отпустили, не составив никакого протокола. А потом началось: оперативники начали донимать то ее саму, то родственников.

Силовики и пришли и в Дагестанское худучилище, где отчитывали Диану и ее сокурсников. Одну из таких бесед студентка записала на диктофон. Издание «Медиазона» расшифровала аудиозапись. Предположительно, с Дианой говорил оперативник Центра «Э» Герай Хабибов. При разговоре присутствовала замдиректора по воспитательной работе училища Гульнара Шамсудинова.

Диана рассказала «Даптару» о том дне, когда ее задержали, что случилось после и почему ее поколение – другое.

Я не ушла. Заупрямилась

— Ну, ты ж знаешь, зачем мы встретились. Это твоя судьбоносная встреча с нашими органами на площади и аудио, которое ты записала во время судилища у тебя в училище.  Можешь рассказать об этом?

– В тот день, 23 января, мы с одногруппницами из училища прогуливались по ул. Ярагского и пришли на площадь. У меня с собой были рисунки. Ну, и плакат, который я нарисовала «Россия будет свободной». Первое, что увидели, как мальчика какого-то куда-то тащит толпа мужиков – они были не в форме, поэтому мы даже не поняли, что происходит. Он кричал. Я успела снять это на видео, подбежала к ним: «Он кричит! Что вы с ним делаете?». Они сказали: «Да он просто истеричка. Все нормально»… В итоге я вернулась к скамейке, где были мои вещи и сразу к нам подошли двое в форме. Попросили документы. У меня был паспорт, я его предоставила. Но они сказали, чтоб мы уходили отсюда, что сегодня здесь спецоперация. Как они это назвали – «Мы сегодня ловим неформалов». Так и сказали. Спрашиваю, почему я не могу находиться здесь. Уходи, отвечают. И тут же подходят те, что тащили того мальчика. Человек 5-6 их было. И уже в грубой форме: «Что ты здесь делаешь? Прекрасно знаете, что сегодня происходит по всей России и у нас. Уходите по-хорошему». Уходить я не хотела.  Я заупрямилась. Говорю: «Скажите нормально, почему я не могу здесь находиться?». «Тебе говорят взрослые мужики, уходи отсюда. Так что давай, уходи по-хорошему».

– На тебя этот ход не произвел впечатления? Ты ж дагестанская девушка, должна была тут же побежать курзе варить.

– «Я – мужик, уходи отсюда»? Вообще не произвел. Видимо, я не до конца дагестанская какая-то. Нет, я не захотела уходить. Я знала, что могу там находиться. Тем более, он мне не объяснил, не посчитал нужным, как я понимаю, объяснять, почему. Они не уходили, и я решила перейти куда-нибудь. Я стала забирать свои вещи, а плакат лежал сзади, он был нераскрытым, тут он вырывает у меня его из рук. Говорю: «Оставьте мои вещи, не трогайте их». Это на них, конечно, не подействовало. Они его забрали, развернули, после чего прозвучало: «Все, теперь точно увозим их. Забирайте». Взяли нас, получается, за руки и потащили. Я не сопротивлялась, не было смысла. Их пять или шесть мужиков, а нас четверо девчонок. Нас посадили в автозак и мы ждали, пока он заполнится. Хватали всех подряд. Даже тех, кто просто проходил мимо. Для количества, наверное, не знаю. Когда нас уже в РОВД доставили, девочка одна рассказывала, как звала свою подругу «Арина, Арина!» и один из полицейских закричал: «Русские! Здесь русские!». Наверное, думал, что тут будут какие-то тайные агенты из Москвы. Они потом нам рассказывали, что сюда как раз за день до митинга из Москвы приехала какая-то девушка.

– Может, у них до сих пор в головах Кавказская война продолжается?

–  Наверное. Такое разделение Дагестана и остальной России… «Русские! Сюда приехали злые русские!». В общем, в результате мне выписали предостережение из-за того, что я стояла на проспекте Расула Гамзатова с плакатом в поддержку Навального в одиночном пикете.

– А ты стояла?

– Нет! В том-то и дело, что нет! Но даже если и стояла…

Мне и мама говорит: «Это не то место, где ты должна была родиться». И звучит это как «Не то место, где ты должна жить»

Люблю спорить. Спорить и защищать. 

– Тебя потом стали дергать, да?

– Числа 26 или 27 января меня вызвали к зам по воспитательной части. После того, как меня на площади забрали, я уже ничему не удивлялась. Когда в училище пришли, тоже не удивилась. Как хорошо, что мне пришло в голову включить диктофон. Это благодаря юристу, который мне помогал, который держал со мной связь с 23 и по сегодняшний день.

– Марат Исмаилов (дагестанский юрист, гражданский активист – «Даптар»)?

– Да, Марат Исмаилов. Я понимала, что надо записывать, он не уставал повторять: «Не выключай диктофон, записывай, не ходи к ним без повестки, когда они тебя вызывают». Повторял и повторял. И тогда я это вспомнила. Разговор шел почти час. 

– Как ты себя чувствовала во время разговора? 

– Ничего нового мне не сказали. Все эти три дня с 23-го февраля мне повторяли одно и то же. До того меня опрашивал участковый, который курирует училище, давал рекомендации директору и классной, типа, «следите за ней повнимательней». Он, кстати, при этом разговоре тоже был. Поэтому об отчислении разговоры не пугали. На слезы меня вывел вопрос – «А что, Россия сейчас не свободна?». Это звучало как «Че выпендриваешься?». И одна из коронных фраз: «Кто ты вообще такая, чтобы тебе сотрудники что-то объясняли? Тебе взрослые мужики сказали уходи, а ты не ушла!». В смысле, кто я такая? А кем я должна быть? У нас у всех равные права. Должны быть, по крайней мере. И всем должны объяснять.

– Откуда вы все появились такие? Как будто почки распустились, и вы оттуда – раз и сразу! – вышли на улицу со своими «Мне надо объяснять» и «А вот есть закон». Вы для меня совершенно новое явление. Почему ты такая?

– Мне и мама говорит: «Это не то место, где ты должна была родиться». И звучит это как «Не то место, где ты должна жить». Не знаю. У меня, наверное, обостренное чувство справедливости. Вот. Я знала с детства, что я пойду в художку, что люблю рисовать и больше ничего не люблю. Больше чем рисовать я люблю спорить. Спорить и защищать. И когда попала в эту среду, где тебя поддерживают и понимают… Ну, то есть, в школе не было такого, было не много друзей. А тут нашла единомышленников. Вот. Наверное, много сейчас людей, которые не готовы слушать каких-то странных мужиков, которые подошли и говорят – «Иди отсюда!». Может, они пока еще боятся, но потихоньку перестанут бояться и они тоже. 

– Страшно было?

– Когда они подошли? Нет, на тот момент не было страшно.

– А когда стало?

– Когда стали звонить папе. Они у меня, когда брали данные, спросили и номера родителей, хотя я совершеннолетняя. А у папы порок сердца, у него первая группа инвалидности. Понимали прекрасно, на кого давить. Знали, что я их не боюсь, а вот папа не захочет для дочки проблем. Поэтому и давили на больное. Вот тогда было страшно. Ну, за него скорее, чтобы он не нервничал. И папа переживал за меня. Даже как бы отругал, «зачем тебе это все надо?». А я отвечала, что не могу просто сидеть и молчать. Не могу читать все эти новости, видеть всю эту несправедливость, но при этом молчать. И это он понял. Он тоже не доволен. Мне кажется, сейчас нет тех, кто доволен. Для меня эта история не о Навальном, она про абсурдные запреты на пикет, на протест или поддержку. Почему так все прицепились к Навальному? Он же не один, кого сажают ни за что. У нас свой есть, наш журналист Абдулмумин Гаджиев. Мне не особо верили, говорили: «Да вы из-за него все», спрашивали: «Тебе заплатили?». Ну, бред.

Никогда не думала, чего же я боюсь

– А что тебя интересует помимо политики? Какие книжки читаешь? Кто твой любимый художник на сегодняшний день? Мне интересно, что ты за человек.

– Я люблю вообще импрессионизм. Это течение мне близко. Мне говорили часто, что у меня временами и в картинах это проскальзывает, я люблю яркие цвета. Из художников Мане, наверное, Ван Гог. Мне хочется передавать не то, что ты видишь, а что чувствуешь. Жаль, в училище нас загоняют в какие-то рамки – «Вы должны делать вот так и никак иначе, да». Ведь пока ты учишься, ты пишешь так, как хотят ОНИ. Я на третьем курсе и каждый год тема по композиции — Дагестан. Рисуйте Дагестан и горянок. Это красивая тема, да! Но когда ты рисуешь это три года подряд, тебе уже не интересно. Поднадоедает, хочется чего-нибудь другого. Поэтому как-то я стала остывать. Надеюсь, это пройдет, и я буду писать больше для себя. Вот.

Книжки…  Я особо не читаю книжки. Как стыдно, наверное, мне сейчас должно быть. У меня такое расписание: «дом-училище-дом», хотя иногда хочется прогуляться, куда-нибудь сходить. Я больше закрытый человек, мне кажется. И новые знакомства мне тяжело даются. Я рисую, не читаю и не гуляю. Смотрю вечером с мамой какой-нибудь фильм, пью с ней чай и обсуждаю с ней все, что можно обсудить.

– Прямо все-все? То есть, у тебя мама не каноническая дагестанская мама?

– Нет. И она постоянно повторяет: «Вот если бы мы жили не здесь, наверное, я бы тебе и это разрешала, и это». Это про одежду, внешний вид. «У нас здесь не поймут», — говорит она. Но сама меня понимает и поддерживает. Там, где родственники и остальные покрутят пальцем у виска, она будет на моей стороне. Она меня поддержит.

– А чего ты боишься? Сильно-сильно? Чтоб ночью подумать и столбиком сесть в кровати от ужаса?

– Родителей потерять, наверное. Маму расстроить. Больше, мне кажется, ничего. Я даже не думала, чего я боюсь. Многие собак боятся, но я их люблю. А-а-а-а! Я боюсь тараканов! Мы живем в таком районе, где эти тараканы на каждом шагу. И я с ними играла в детстве, с тараканами, со всякими жучками мелкими, скользкими. А сейчас боюсь. Наверное, какой-то дурацкий страх. Не боюсь собак, не боюсь этих мужиков на площади, которые подошли, а тараканов боюсь. Мы с ними перестали дружить. Ну, наверное, этот страх я могу преодолеть. Он какой-то не такой большой. Я б, наверное, и сейчас смогла с ними поиграть, с тараканами.

– Ты сказала, что любишь спорить. Но ты не похожа на спорщика и не взрывная.

– Да вы меня пока плохо знаете. С вами бы сейчас ни моя мама, ни те, что меня знают, не согласились бы. Очень взрывная. Иногда даже чересчур. Когда разговор о несправедливости, в любом ее проявлении, в любой форме.

Что все это дойдет до Центра «Э» нашего прекрасного в кавычках, я не знала. Чтоб меня – туда, где допрашивали террористов? Куда меня туда тащить?

Где-то там, где разрешено

– Слово «справедливость» откуда у тебя вообще?

– Откуда-то всплыло. И теперь не уходит никуда оно. Прилипло. Наверное, еще в школе. У нас мальчика одного в школе обижали. И я за него заступилась. Обижала его девочка одна. Пришел в школу ее брат старший, пришла ее тетя, они все вместе отчитывали меня и говорили, какая я наглая: «Посмотрите, как она смотрит!». Я не знаю, как я на них смотрела, но бабушка сказала, что с такой ненавистью и презрением, что ей аж страшно было. Мне постоянно говорят, что я если разозлюсь, я так смотрю… страшно смотрю! Не знаю, смотрела я на этих сотрудников так, чтоб им было страшно? Наверное, нет. Им не было страшно. Но мне тоже не было. 

– Ты когда-нибудь сталкивалась с насилием человека, который имеет власть и может тебя взять и скомкать?

– Вот это был мой первый опыт. Я понимаю, что они, эти мужики чувствовали – «Какие-то они слишком свободные, совсем оборзели. Надо им показать, как бывает». Он же, тот, кто со мной говорил, сказал тогда: «Скажи спасибо. Тебе бы показали, как там, как остальных задерживали. Скажи спасибо, что вот так».  Ну, что ж. Спасибо.

– А почему ты ему отвечала? Почему не кивала головой и не говорила «да, да, все так»? Это же было легче.

– Я же люблю спорить! Было бы легче вообще сидеть дома. Мне казалось, что если он задает вопрос и видит, что я не кричу на него, не повышаю голос, а отвечаю по делу, то может быть, что-то поймет. Он спрашивает: «Почему ты считаешь, что Россия не свободна?». Я ему говорю: «Вы меня спрашиваете сейчас, свободная она или нет? Ну, нет, конечно. Вы же меня сейчас допрашиваете здесь, отчитываете меня?». Он сразу: «Нет-нет-нет-нет!». Ответила зато наша Гульнара Азимовна, мол, ты можешь высказывать свое мнение там, где это разрешено. Вот такой был ответ. 

– Она не уточнила…

– Где это разрешено? Нет. Мне самой интересно, где.

– Когда ты рисовала свой плакат, а потом шла на площадь, ты знала о последствиях? 

– Что все это дойдет до Центра «Э» нашего прекрасного в кавычках, я не знала. Чтоб меня – туда, где допрашивали террористов? Куда меня туда тащить? Опять же без повестки. Я говорила: «Почему нет повестки? Отправьте повестку». А этот Омар Султанов, который выписывал мне предостережение, все звонил отцу: «Давай, по-братски приходи, поговорим с моим начальником и все, мы от вас отвяжемся».

Это их любимая фраза: «Ну, в последний раз и мы от вас отвяжемся», «Еще чуть-чуть и все», «Ну, потерпите». Я сказала: «Не надо никуда идти». Попросила у папы номер, с которого звонил этот Омар Султанов, звоню: «Что опять?». Говорит: «Нужно прийти побеседовать с моим начальником». Говорю, если есть необходимость, присылайте повестку. Он бросил трубку. Позвонил опять отцу: «Ну, я ж тебя попросил, ну, по-братски, приходи». Только из-за этого, получается, я туда пошла. По-братски, все-таки, пришлось. Ну как не пойти, когда так просят?

У них была задача надавить на то, что вот, ваша дочь выбивается из толпы, как вы можете это так оставить, надо ее, значит, бить, раз вы по-другому не можете

– Тебе, видимо, очень повезло с родными.

– Да. Очень повезло. Когда нас с папой вызывали в этот Центр по борьбе с экстремизмом, вот там на нас давили конкретно. Меня поливали грязью на протяжении минут тридцати, прозвучали такие слова, как «сатанистка». «Вы видели ее фотографии? Вы видели, как она одевается? Вам не стыдно, что ваша дочь так одевается?». Я была одета примерно, как сейчас. Джинсы, свитер, куртка. Какое им вообще дело? Они просто знали, куда давить. Я сидела на диване, папа на стуле, они его отчитывали какого-то хрена. Они не говорили с папой о справедливости, у них была задача надавить на то, что вот, ваша дочь выбивается из толпы, как вы можете это так оставить, надо ее, значит, бить, раз вы по-другому не можете. Такие вот фразы звучали.

Я достала телефон, чтобы посмотреть время и тут один на меня орет: «Что, записывать хочешь? Записывай, мне все равно». Говорю: «Ну, хорошо, если вам все равно». Но убрала телефон, не записывала. Очень зря, кстати. И вот он меня вывел в отдельный кабинет и стал выхватывать из рук телефон. Выхватил. Стал требовать разблокировать. Я говорю: «Нет, я не разрешаю!». Он такой: «Хорошо, я отдам его только твоему отцу». Говорю: «Хорошо, отдавайте моему отцу». Он еще долго говорил, какая я бессовестная, как я не уважаю своего отца и все такое. Мне совсем не интересно было его слушать. Когда мы выходили, он отдал телефон моему отцу, сказал, чтоб он мне его больше не отдавал. Отец с ними спорить не стал, просто кивал. И вот в этот момент я подумала – «Ну, предатель» (смеется). Но нет, когда мы вышли, папа сказал, что не хотел там дальше сидеть и с ними спорить. 

– Воспитательную беседу папа с тобой провел?

– Он спросил: «То, что они говорили – правда?». Я говорю: «Ну, что за бред! Ты же прекрасно понимаешь, они это говорили как раз для того, чтобы ты сейчас сидел, думал, отчитывал меня. А за что тебе меня отчитывать? Ты меня настолько плохо знаешь? Хуже, чем они?». И все. Он понял меня. Я поняла его. Отношения у нас с ним хорошие, доверительные.

Чтобы видели – я не согласна!

– Вот эта запись… она, как готовая театральная постановка. Ты отлично держишься. А потом вдруг начинаешь плакать. Почему?

– Это было как раз на том вопросе, про свободу. Когда он спрашивал: «Ну, а сейчас Россия не свободная?». До этого он говорил, давил, но не было обидно. А тут… Ну, вот он спросил, а я вспоминаю девочку, которую тоже привезли тогда в участок, она плакала, она очень сильно плакала, не могла успокоиться, наверное, минут пятнадцать. Она сказала, что ее били, когда забирали. Показывала синяки на руках. Есть видео, где ее хватают, роняют ее.

И вот он меня спрашивает, и все, что накопилось, в один миг вылилось в истерику нескончаемую. Не спорить было бы легче, но я хотела, чтобы он понял, чтоб и остальные люди, которые просто случайно в тот день проходили мимо, увидели, что я не согласна. Может быть, они того же мнения, как и я. Но не знают, что рядом есть еще такие же люди. Вот теперь они знают. Да и что они вообще могут нам сделать? Мне сделать. Ну, хорошо, может они отчислят меня, буду тогда художником без диплома. Или поступлю заново.

– Ты не чувствуешь недоумения? Ведь как же так, все книжки-фильмы говорят нам – будь умным, смелым, имей свое мнение, стойким будь! Все вокруг говорят о молодых, что они наша надежда, наше будущее. И вот ты умная, смелая и молодая вышла и тебе тут же прилетело.

– Чувствую. Получается, не нужна умная молодёжь, такими людьми сложнее управлять. Либо прогибайся и не спрашивай ничего, либо тебе будет хуже. Поколению моих родителей получилось внушить такую установку – будь тише воды, ниже травы. Но мы уже другие, наверное. Им нужны те, кто будет работать с ними, и не будет возмущаться при виде беззакония и несправедливости. Кто той же политикой будет интересоваться только в нужном направлении и рамках. Ко мне в училище и домой приходили семь раз, каждый раз задавали вопрос – «А ты политикой, значит, интересуешься, да?». И каждый раз это звучало так, будто я интересуюсь созданием бомбы в домашних условиях.

– Но ты ответь, наконец, на самое главное: Россия будет свободной?

– Иншаллах!

Светлана Анохина