…Куда пойти решали долго. Можно было в музей, что под памятником русской интеллигенции, в директорский кабинет Заремы, но там перебывало полгорода – их не удивить. А вот дома у нее полгорода не бывало, а была разве что треть, потому решили, что лучше туда. Одна загвоздка – дома нет «кабинета». Ни отдельной комнаты (где должен бы стоять стол, на столе – комп, у стен – стеллажи с толстыми книгами по искусству, разной научной книжной мелочью, и чтоб еще оставалось пространство для пары неброских, но очень крутых офортов; или, наоборот, для холста с шокирующе китчевой красной загогулиной на зеленом поле), ни даже специально обустроенного закутка с «особой атмосфЭрой», куда не подпускаются домашние.
Дома у Заремы все открыто, просторно, распахнуто. Книги – на икеевских полках, серебряные детские обереги, которым лет по полтораста, просто так лежат на стеклянной плоскости, кокетничая со своим отражением. Раньше у окна гостиной стоял мольберт – в какой-то момент Зарема, будто устав от кураторства, начала писать сама. Сейчас его нет. Зато появилось нечто новое. Рядом с балхарским кувшином разлегся тряпичный зверь, у камина – кубики, у стены – мячик и прочая разноцветная ерундистика, что заводится в доме, когда в нем поселяется новый маленький человек.
И вот тут, в гостиной, а еще рядом на кухне и образуется Заремина зона «мастерской». Только она не территориальная, а временная.
«Работа начинается ночью, когда распихиваю по кроватям мужей, детей, – смеется сама Зарема. – Но это ничего, самые удачные проекты придумывались у меня именно в это время, между двумя и шестью часами… Как правильнее сказать: «ночи» или уже «утра»? Я вообще сова, мне не тяжело. А тут еще такое… даже не знаю, как сказать, чтоб не обиделись мои. Но для меня очень важная вещь – одиночество. Чтоб я полноценно, во всю силу работала или даже отдыхала, мне нужно быть одной. Даже без любимых. Даже без друзей…»
На последнем слове друзья, то есть мы с Дагановым, занервничали. Нам стало неловко. Совестно. И еще была проблема, как показать галериста или куратора за работой? С художником или скульптором – понятно. Один – весь в краске. Второй – в глине. Если композитор – перед ним лист, исписанный нотами-закорючками. Перед ученым тоже лист, только закорючки другие. А куратор?
«…Ночью работать еще потому лучше, что тебя никто не видит. Как ты сидишь, уставившись в одну точку. Час можешь просидеть. Два. Голова при этом бешено работает. И ты думаешь: «Наверное, сейчас от меня гудение исходит, как от трансформаторной будки». И никогда нет уверенности в результате. Можешь десять лет вынашивать проект и половина тех, кто к нему причастен, умрут за это время. А можешь легко и в кайф за три дня все сделать. На самом деле я работаю почти все время, мысль может выскочить и попереть в любую секунду, в самой неожиданной обстановке. Я могу зависнуть в разгаре интереснейшей беседы от внезапного озарения и решения и воскликнуть: «Йес! Да!» Так дети делают. Между прочим, даже сейчас, говоря с тобой, я думаю о режиссуре экспозиции новой выставки «Дагестан. Портрет Нации», которая скоро откроется в музее. А вообще, «делание проекта» выставочного, издательского – это много-много разной работы и действий, перечислять долго и неинтересно. Пусть остается тайной или темой для следующего интервью».
Когда все засыпают, тут устраиваюсь, приношу книги, раскладываю их и начинаю
«…У нас не очень верят в то, что сделано легко и в кайф. Все выдающееся должно даваться потом и кровью, успех должен быть «выстрадан», работа «тяжелой», за счастье положено «бороться», а желанного «добиваться». Ерунда какая. Гляди, какой ковер. Такой ткали в доме, где девушка-невеста. Когда заканчивали – клали на неделю во двор, под звезды. И ковер должен был приманить возлюбленного – отсюда и верблюды, на них везет жених подарки. И ведут их караванщики, они по краю, похожи на обезьянок. Я его так и называю – ковер Любви!
И он сам пришел ко мне в руки. Мы с Эм, с Эмилем, на мой день рождения в Баку ездили. Страшно люблю Старый город, как только попадаю туда, сразу пру к лавочкам и хожу из одной в другую. И вот у меня, значит, завтра встреча важная с директором музея ковра Азербайджана госпожой Тагиевой, а сегодня я хожу по магазинчикам и смотрю старинные ковры в надежде найти «свой».
Они лежат один на другом, и ты один за уголок приподнимаешь, потом еще, еще – нет, не то. Захожу в очередной магазинчик, а там продавец невероятной красоты. Я осмотреться не успела, а он говорит: я знаю, что вам понравится, ханум. Ушел и вернулся с этим ковром. Я влюбилась в этот килим сразу же! Но я же понимаю, что он стоит очень дорого. Что-то мы говорили там, уже не помню, пили чай из всамделишных армудов (в Баку так принято – сразу гостю чай предлагать); он готов был уступить, но это мало что меняло. И тут я обмолвилась про день рождения. Паспорт достаю и показываю, вот же, вот число! Правда, год пальцем прикрыла. Какие-то смешные нелепые цифры, разве они про меня? Юноша смотрит, улыбаясь, говорит: «Вы очень красивая, ханум. – Затем вздыхает и спрашивает: – Сколько у вас в кошельке?» Так я нашла свой ковер. Или он меня. И когда в работе у меня затык, я сижу и просто пялюсь на верблюдов».
«…Вот мое кресло. Когда все засыпают, тут устраиваюсь, приношу книги, раскладываю их и начинаю. А напротив, на книжной полке, мои талисманы, обереги. Фото родителей, молодые совсем, смотрят на меня, подбадривают. А вот еще оберег, открытка. Саму работу (автор, кстати, Андрей Макаревич) я в галерее на Крымском валу увидела лет двадцать назад. И пропала. Так случается, западает что-то в сердце и начинает в нем быть. Будто место уже было подготовлено. Так и тут, увидела работу и, ах! – это же я! Я настоящая! Но стоила «Инфанта египетская» 800 долларов.
Купить я ее не могла. Отказаться тоже. Каждый раз, бывая в Москве, шла к ней. И вот через 5 лет я приезжаю, и у меня есть деньги! Бегу к своей «Инфанте», и мне говорят: «А ее купили. Ёдзи Ямамото купил». Это дизайнер знаменитый, классный чувак. Приятно было, что моя «Инфанта» в его коллекции, но все равно осталась легкая грустинка.
И я купила открытку с тем же рисунком – легкий профиль, челка. Это моя аватарка на ФБ. Точнее, купила две открытки. На второй – тоже женское лицо, но нервное, злое. И эту вторую открытку я не выбросила, хотя она мне очень неприятна. Но никогда не открываю, прячу за Инфантой».
Мы разглядываем обе и решаем – вторую фотографировать не станем. Что-то с ней и правда, не так – опасная она, тревожащая. Будто не отсюда, не из этого легкого дома, где ко всему хочется прикасаться, и сами предметы подкатывают под руку, как ласковые щенки.
«…Однажды среди лета я вдруг захотела волшебный шар. Чтобы потрясти и смотреть, как внутри летает и падает снег. Стала искать на разных сайтах. Но все было не такое – лажа полная, и еще где-нибудь золото наляпают. Пожаловалась на это в фейсбуке. Друзья в комментариях меня утешали, и я утешилась.
Прошло время, и утром 4 января, в мой день рождения, заходит в комнату Эм и протягивает мне коробку. Я открыла и тут же превратилась в маленькую девочку. Шар. Никакого золота! Никаких зáмков, Санта-Клаусов, зайчиков и снеговиков! Внутри цветущая сакура, а на подставке хокку моего любимого Басе – «Конец весны задерживается в сакуре». И метель – не снежная, а из лепестков опавших. И сразу у меня уже не зима, а весна. Но главное, как красиво мой Азизов это проделал. Увидел мой пост, и молчал, не заикнулся даже, что читал, чтобы через полгода подарить то, о чем я мечтала с детства».
Замечает ли Зарема, что, о чем бы ни говорила, все время говорит о любви? И все, что ее окружает – этой самой любовью оглажено; и предметы, даже самые драгоценные, они не только для глаз, но и для рук, для прикосновений. И даже скульптура работы Анатолия Ягудаева стоит низко – как не ставят дорогую и хрупкую вещь в приличных домах. Зато ее можно трогать. И рассматривать на женской ладони божью коровку. Он их любил и всюду рассаживал. Того, что любишь, должно быть много.
«…Мы же с дядь Толиком сдружились крепко перед его смертью. Как-то звоню, спрашиваю:
– Дядь Толь, как ты? Работаешь?
– Да нет, пальцы не слушаются. И не покупает никто ничего.
И я вдруг говорю:
– Я закажу тебе.
– Что?
– Сам реши. Ты же меня знаешь, вылепи мне моё.
Через месяца полтора звонит:
– Приходи, забирай.
Я зашла и обомлела. Спрашиваю: как называется?
Он посмотрел, будто удивился, что я не знаю, и говорит:
– Колыбельная для мамы.
И в этом было все. Он мне все сказал. И что у меня наконец-то будет ребенок, и что все будет хорошо, чтоб я успокоилась. Мне кажется, по этой работе видно, сколько там любви – и его, и моей».
Светлана Анохина
DAPTAR 