Журналистка The New York Times из Чечни Милана Мазаева завершает работу над книгой «Дом в горячке»: в ней она рассказывает о войнах на родине и о том, как отношения республики с РФ повлияли на судьбу ее семьи. Прочитать отрывок из книги можно на сайте «Новой газеты в Европе». Корреспондентка Даптара из Грозного ознакомилась с ним и делиться своими воспоминаниями о войне.
Пятого октября мы отметили День города. Мы привыкли жить в современном Грозном, «самом мирном и безопасном городе страны». Но за фасадами его заново отстроенных зданий, на дне и в подвалах его высоток живут воспоминания, о которых не принято говорить.
Мы тоже стали такими же, как этот город. Внешне благополучные жители самого счастливой республики, в глубины души мы запрятали таких чудовищ, которым сейчас боимся посмотреть в глаза.
Прочитанный мною отрывок миланиной книги словно приоткрыл дверь в эту забытую тайную комнату и помог мне распутать сложный лабиринт внутренних узлов и противоречий. Я, кажется, поняла, куда уходят корнями мои самые главные страхи и обиды.
Милана рассказывает про события 95 года. Я тогда была совсем маленькой и мало что помню. Моя личная чеченская война началась чуть позже.
***
1997 год. Мне семь лет. Я учусь во втором классе.
Нам сказали приходить в школу в платках. Дома мне дали черный шифоновый шарф, и я сижу в нем за партой. Шарф постоянно сползает, мешает писать, но снимать его нельзя – в любой момент директор может зайти и проверить, все ли девочки одеты как полагается. Обнаружив одну из моих одноклассниц непокрытой, он пытается пристыдить нас, семилетних учениц: «Я думал, вы хорошие девочки, а вы вот какие».
В один день учительница сообщает, что нас разделят с мальчиками на два разных класса. Она не любит новые правила, сама до сих пор ходила только в ободке, поэтому говорит, что мы будем держаться вместе с мальчиками до последнего.
В школе появляется новый предмет – «Основы ислама». Мы изучаем пять столпов религии, учимся, как совершать омовение и намаз. Тех, в чьей семье женщины начинают носить хиджаб, а мужчины – отпускать бороду и подворачивать брюки, называют вахабистами. С нами учится мальчик, который ходит с подвернутыми штанинами и часто говорит на арабском. Он живет в двухэтажном доме, и у него самая роскошная канцелярия в классе – набор гелевых ручек и тетради с глянцевыми цветными обложками.
Сейчас большая половина женщин республики носит хиджаб, я и сама часто произношу арабские слова. Но каждый раз, когда я говорю «ин ша Аллах», я «навостряю» уши и оглядываюсь по сторонам.
***
У нас в семье радость: двоюродная сестра заняла первое место на общегородской олимпиаде по биологии. Ей дали сто долларов и одну розочку. Награду вручал сам Шамиль Басаев.
Знакомый мальчик, ее ровесник, который хорошо рисует и ездил на ту же городскую олимпиаду, не смог принять в ней участие. Ее отменили, потому что Шамиль сказал, что рисование – это занятие, недостойное мужчины.
Бесстрашным чеченским мальчикам больше идет собирать пули, остатки снарядов и сдавать на металл. В народе даже был анекдот про то, что после бомбежек все бросились собирать остатки боеприпасов, а один «счастливчик» сел на неразорванный снаряд со словами: «Этот – мой!». «Вообще-то нас всех бомбили одинаково», – кричат ему те, кому с уловом повезло меньше.
Взрослые часто говорят нам быть осторожными. Особенно когда идем в школу и обратно домой. Не подходить к машинам, не разговаривать со взрослыми, которые попытаются пойти с нами на контакт. Вокруг только и слышно, что кого-то похитили.
Дедушку одной из моих подруг тоже украли. Местные группировки трижды перепродавали его друг другу в надежде получить за него большой выкуп. Обычно деньги начинали требовать через две недели после похищения, потому что доведенные за эти дни ожиданием и неизвестностью родственники подписывались на любые условия. Но дедушка каким-то чудом смог сбежать.
Потом я вырасту и узнаю, что он был ветераном ВОВ, принимал участие в том самом параде, где был убит Ахмат Кадыров, и что его именем названа улица в Грозном.
Тогда же я слышу из уст подруги только рассказы про «Даду» (в переводе с чеченского – «дедушка»). Тот же Дада ездит на операцию в Москву и привозит оттуда фрукты. Младшая сестра выкидывает киви, потому что думает, что это сгнивший апельсин.
***
С едой в 90-е в Грозном туго. Выживаем на соленьях и консервах. Соленые помидоры, приправленные подсолнечным маслом и нарезанным луком, пирожки с начинкой из чего угодно, супы без мяса. У нас во дворе росло абрикосовое дерево и черешня. Видеть не могу абрикосовый компот и варенье из черешни, из которого постоянно выплевываешь косточки. Жареная картошка считалась редким деликатесом.
Слушатели музыки делились на два лагеря. Девочки, которым нравились «русские» исполнители типа Андрея Губина, Земфиры или группы «Мумий Тролль», воспринимаются как предатели. Слушать Муцураева на том же русском языке можно. Его аудиокассеты продаются на каждом углу. У муцураевских сборников нет таких же названий, как у альбомов звезд эстрады, их знают по годам: 1996, 1997-й и до 2000-го. Еще есть Имам Алимсултанов. Мне не нравится то, как он фальшивит на высоких нотах, но его песню «Свобода или смерть» я знаю наизусть.
Я маленькая девочка, мало что соображающая в идеологии. Знаю только, что Муцураев и Алимсултанов – наши, а они чужие. Я, конечно, люблю Муцураева, но и отказаться от Андрея Губина не могу.
Мы стараемся идти дворами. Но широкую дорогу тоже пару раз приходится пересечь. Часто словно прямо у виска свистит пуля
***
Мы идем с мамой на рынок и видим там мужчину в военной форме с автоматом. Младший брат завороженно смотрит на него. Мама просит разрешения: «Можно мальчик подержит оружие в руках?». Мужчина широко улыбается, снимает с плеча и отдает младшему брату. Брат чувствует себя героем.
Игрушечные пистолеты – самая популярная забава у мальчиков. Вся улица бывает усыпана мелкими разноцветными шариками – пульками. Они совсем мелкие – шесть миллиметров в диаметре. Мальчики любят стрелять ими в девочек. Они больно бьют, но быстро заканчиваются. Если внимательно смотреть под ноги, можно быстро набрать с десяток штук, и тогда не придется просить у родителей деньги на новую пачку.
Чеченские родители 90-х – отчаянные люди. Я бы так со своими детьми не смогла. Нас отпускают одних в школу. Днем раздаются звуки стрельбы и учителя отменяют занятие: «Идите быстро домой!». Мы стараемся идти дворами. Но широкую дорогу тоже пару раз приходится пересечь. Часто словно прямо у виска свистит пуля. Учителя, конечно, тоже были безрассудными людьми. Сейчас я не пускаю ребенка через дорогу, и не знаю, что устроила бы педагогу, который отпустил его на улицу, где стреляют. Но тогда это было нормой.
***
Ко второй чеченской кампании я чуть подросла понимала чуть больше. У вас бывают ассоциации со словами? Так, слово «якобы» в моей голове звучит как будто вырезанное из шипящего радиоэфира, который не удалось настроить так, чтобы услышать чистый звук. Тетя всегда настраивала старый приемник на «Голос Америки» или «Радио свобода», и там всегда звучало это слово. «Эти данные якобы повествуют о том, что Кремль готовится применить против чеченцев химическое оружие» – эту фразу я запомнила наизусть. Взрослые очень волновались, когда ее слышали.
***
У нас были свои правила ОБЖ. Если слышен свист самолета, а потом отдаленные взрывы, а ты не успеваешь побежать в подвал – садись в углу комнаты и открывай рот. Если ты на улице и раздаются взрывы – ложись на землю, чтобы взрывная волна хотя бы немного тебя пощадила. Ложись спать в теплой одежде, потому что, если ночью начнется бомбежка, придется сразу бежать в подвал. Ты не успеешь тепло одеться, а в нем холодно.
Когда в нынешнем самом мирном городе отключают электричество, я сразу слышу запах керосина и воска. Даже если еще никто не достал свечи. Потому что в военные годы вечерами в темных комнатах мы зажигали керосиновые лампы. Помню масляный пропахший едким запахом фитиль, металлический корпус и острую ручку. Брать керосинку и ее комплектующие в руки было строго запрещено. Стеклянный плафон быстро пачкался из-за коптящего фитиля, часто трескался и разбивался. Неосторожное обращение с лампой могло стоить не только плафона. Легко воспламеняемый керосин часто становился причиной пожаров. Поэтому лампа в доме была вещью драгоценной, оберегаемой пуще зеницы ока.
А как же мы, которые ждали своей смерти месяцами?
Свои воспоминания о 99-м я достаю так же, как керосиновую лампу. Бережно, боясь расплескать ненависть, которая подобно огню, сожжет все внутри.
«Спокойно, – говорю я себе. – Это было твое детство. Ты была ребенком и могла слишком остро все воспринимать. Не будь категоричной. Не позволь злу, семена которого посеяла в тебе эта война, прорасти и отравить всю тебя сегодня».
А потом я вспоминаю дедушку, которого во время зачисток забрали те самые русские солдаты. Старенького, худощавого, лицо которого и так словно было помечено печатью близкой смерти. Они забрали его и других мужчин из числа наших соседей и ушли в направлении полей. Больше их никто не видел. На тех полях были нефтяные скважины, и ходили слухи, будто весь свой «урожай» из людей федералы сбросили туда. Но доказать этого никто не мог.
И тогда я думаю: «Что бы подумал дедушка, которому не дали дожить остаток дней в кругу родных и близких, обо мне? Не посчитал бы он предательством то, что я отношусь ко всему так спокойно? Имею ли я моральное право прощать тех, кто принес столько горя на нашу землю? Как я могу дружить с ними? Может быть, это просто моя трусость? Я не могу никому отомстить и потому успокаиваю себя в том, что все уже в прошлом».
***
Я ненавидела Сашу Розовскую. Эта была актриса, выступавшая в мюзикле «Норт-Ост» в тот роковой день. Она была подростком, и ее всегда приглашали в разные ток-шоу. До сих пор помню, как Андрей Малахов бережно спрашивал у нее, как она пережила весь этот ужас. Долго подбирал слова, боясь ранить ее чувства.
Мне хотелось забежать в эту студию в Останкино и крикнуть: «Постойте, она ведь провела в заложниках всего несколько дней. А как же мы, которые ждали своей смерти месяцами? Мы, которые ложились спать в куртках, потому что могла начаться бомбежка и нужно было сразу бежать в подвал, как только раздавался звук самолета, разрезавшего небо оглушительным свистом? Как же мой брат, который работал в магазине, и которому из-за шальной пули пришлось вырезать половину легкого? Как же моя мама, которая пыталась заработать, продавая пирожки, а солдат направил на нее ружье и кричал: «Дальше отойди!». Как же дедушка, тела которого так и не нашли? Как же десятки убиенных в поселке Алды, в Самашках, как же тысячи пропавших без вести? Что вы сделаете с их памятью? Как будете щадить их чувства? Вы можете хотя бы уважить их жизни простым упоминанием того факта, что с ними обошлись несправедливо? Ну почему у вас не хватает мужества хотя бы признать это?
***
Иногда мне кажется, что этот город так же заставили все забыть. Закрасили его военное прошлое наспех, как позорную часть биографии. Как комната, в которой все было кувырком, а потом позвонили гости и сказали, что будут через полчаса, и все с сумасшедшей скоростью стали раскидывать вещи куда угодно, лишь бы с глаз долой. А из сердца вон не получается.
И даже сейчас тех, кто вспоминает про войну, мягко, звонком или разговором предупреждают: «Не нагнетай, все уже в прошлом».
Словосочетание «дитя войны» принято романтизировать. На самом деле в нем нет ничего приятного. Это когда тебе все в детство внушалась мысль, в которой Россия воспринималась как жестокий враг, когда ты привык делить весь мир на «наших» и «русских» (я все детство была убеждена, что в мире больше не существует наций), а потом заканчивается штурм Грозного, проходит референдум, Чечня завоевана и твой мозг словно отдается на перепрошивку.
Самое сложное – научиться прощать, когда перед тобой даже не извинились
Я не знаю, почему, но долгое время я росла, читая книги, смотря телевизор и считая, что многое из описанного там не будет мною увидено и испытано просто потому, что я его недостойна. У подростков из телевизионных передач было нормальное детство, нормальная учеба, а часть моего детства и моей учеба словно была вырезана. В первый раз я побывала в зоопарке в 9 лет, на катке – в 20, бассейн и того позже. Я изучала химию, веря всему, что говорит учитель, на слово, не имея возможности провести ни один из опытов, который приводился в учебнике. Я никогда не прыгала через козлов на физкультуре, не шила фартуки на уроке труда. И много-много-много всего не было. Все свое детство я считала, что Господь предписал мне родиться чеченкой потому, что я недостойна нормальной жизни в человеческих условиях.
…Надеюсь, что я, наконец, выросла и стала воспринимать этот отрезок моей жизни как место силы. Меня не убило, а, значит, я сделалась сильнее.
Самое сложное – научиться прощать, когда перед тобой даже не извинились. И нет никакой вероятности, что попросят прощения. Ты должен сам решать этот внутренний конфликт, потому что жить с этой ненавистью невозможно. Тяжело жить обычной жизнью и радоваться ей, когда внутри тебя словно кишит клубок из ядовитых гадюк. И исцеляться ты должен сам. Сам дорасти до того, чтобы понять, что государство не есть все живущие в нем. И что национальность зверей еще не определяет весь народ.
Ая Центроева
DAPTAR 