В декабре 2023 года и в январе 2024 организация AD REM опубликовала доклад в двух частях (первая, вторая) о проблеме похищения детей у матерей на Северном Кавказе. Речь идет о насильственном разлучении женщины с детьми в ситуациях конфликтного расставания с мужем в Дагестане, Ингушетии и Чечне.
Исследовательницы – психолог Инна Айрапетян и юрист Юлия Антонова – провели 44 глубинных интервью: 15 – с детьми, разлученными с матерями, 14 – с самими мамами, 15 – с экспертами. Исследование длилось около года. В результате они выяснили, что абсолютное большинство детей на Северном Кавказе похищают отцы, иногда с их позволения ребенка у матери отнимают их родственники или друзья. Случаи похищения матерями единичны. Количество находящихся на исполнении судебных решений, связанных с воспитанием детей, растет с каждым годом.
Положение женщин, переживших разлучение с детьми, крайне уязвимое и дискриминируемое. И мать, и ребенок в случае насильственного разлучения получают глубокую психологическую травму, которая откликается всю жизнь.
Даптар поговорили с психологом, соавтором доклада Инной Айрапетян о том, с какими трудностями они столкнулись при проведении исследования и что нужно делать, чтобы приблизиться к решению проблемы.
— Сложно ли было найти участников для исследования?
— Самих участников было найти несложно: у нас в контакте были организации, которые поддерживали женщин в насилии, женщин в сложных ситуациях, в том числе при разводах, уже были кейсы. Сложно было получить согласие на участие в исследовании.
Мы даже выработали специальное обращение к женщинам, в котором особо указывали, что наша цель — создать доклад, который не просто представит проблему, но и будет помогать другим женщинам. Они поймут, что могут обратиться за помощью, получить адекватную поддержку и выиграть дело. И это сработало: сразу больше женщин откликнулось.
Сложность была еще и в том, чтобы найти время – когда удобно исследовательнице и участнице. Мы проводили интервью онлайн и очно. В обоих случаях необходимое условие – безопасное пространство, в котором респондентка могла бы расслабиться и рассказать свою историю. Это же касалось и детей.
— А почему отказывались говорить?
— У некоторых женщин дела о возвращении детей еще не были завершены, и они не хотели давать интервью из-за страха, что это станет известно родственникам бывшего мужа, они поймут, какие у женщины есть механизмы защиты, и смогут использовать их против нее. У многих был страх и перед своими родственниками, которые не хотят огласки семейных проблем и осудят ее.
Мы всем гарантировали анонимность. И действительно это делали: шифровали интервью кодами и все записи удалили, чтобы их голос не сохранился.
Некоторые отказывались из-за суеверий: «Я сейчас скажу, что дело движется к хорошему исходу, сильно обрадуюсь, а потом это не получится». Я разговаривала с одной женщиной, и она через каждые десять минут говорила: «Все так хорошо, тьфу-тьфу-тьфу, я так рада адвокату, благодарна организации, которая мне помогает. И так боюсь сглазить».
«Заходит дядя в дом. А я еще через окно смотрела и слушала, о чем они говорят. Он сказал, что сейчас забирают детей. Для меня это было ударом. Я сначала не поверила. Я быстро побежала к маме в комнату, и заходит дядя и говорит: «Выходите». Я сначала не поняла, куда выходить, зачем выходить. А он говорит маме: «Собирай своих детей, они уезжают к своим». Дядя! Естественно, для меня это было очень страшно, для меня это было ударом. Мама начинает плакать, дети начинают плакать. Младший брат еще был грудным ребенком, ему было два годика. Сестренке было пять лет. Братик начинает плакать, он был еще очень привязан к маме». Алина, 15 лет, Ингушетия, цитата из доклада
— Представим, что участница рассказала и потом каким-то образом деанонимизировалась. Как это может повлиять на процесс? Есть примеры, как публичность портила дело?
— Вернуть детей, получить решение суда об определении места жительства ребенка с матерью – это только первая победа. А дальше надо еще этих детей забрать, и это не так просто. Это еще один этап борьбы женщины за свои права и права ребенка.
Судебные приставы, в большинстве – мужчины, игнорируют просьбы матери помочь при исполнении постановления, солидаризируясь с отцом, как с мужчиной. А огласку дела сторона мужа может использовать как инструмент, они обращаются к родственникам женщины, говорят: «Ведь могли все по-мирному решить, а теперь вы точно этих детей не получите, мы их не отдадим». Такое бывало неоднократно.
Женщины, конечно, не оставляли борьбу, но по времени дистанция до возвращения детей увеличивалась.
— А те, у кого уже завершены дела, спокойно соглашались разговаривать?
— Да, они говорили, но большинство тоже просили не указывать имени. Это уже связано с их отношением к пережитой истории и будущей жизнью детей. Кавказ маленький, эта память за детьми сохраняется.
Некоторые матери рассуждали так: не хочу, чтобы мои дети выросли, а потом где-то в интернете читали об этой истории. Или чтобы кто-то про них прочитал и им сказал, жалел их. Когда матери в процессе борьбы, они хотят, чтобы их боли и горю сопереживали, чтобы их жалели и помогали им, а когда они побеждают, они хотят, чтобы к их детям не проявляли жалости. Это связано с тем, что для них проявление жалости со стороны людей – триггер, который напоминает о травмирующем событии и провоцирует появление симптомов посттравмы. В таком состоянии они испытывают больше тревожности, часть которой связана с будущим детей. Поэтому для них легче «спрятать» историю и думать, что таким образом они помогают своим детям преодолеть травматический опыт.
Было бы неплохо для таких женщин уже после побед проводить тренинги психологической устойчивости, чтобы они могли проработать травматический опыт и воспринимать период, когда они были в уязвимом состоянии, как период перехода от уязвимости к силе и устойчивости.
— А как к огласке историй относятся женщины, которым не удалось забрать детей?
— По-разному. Одни боялись публичить; вторые, устойчивые внутри, с хорошим критическим мышлением, говорили: «Пусть моя история поможет другим».
Но даже те, для кого история завершена, все равно в стрессе, это посттравма, и она долго работает. Не все получали психологическую помощь и поддержку.
«… последний раз я видела ее (маму) на ее похоронах. Ее уже во двор вынесли. Нам просто открыли ее лицо, когда ее уже выносили. Я ее больше не видела… Никто тогда не спрашивал, с кем мы хотим, что мы хотим, как мы хотим. Даже если бы нас спросили, с кем мы хотим жить, а мы бы ответили, что с мамой, и даже если бы нам разрешили жить с мамой, то маме даже некуда было нас забрать… Я до сих пор вспоминаю это все, и мне больно и обидно, но тогда мне было еще намного легче, а сейчас с каждым годом, каждым днем мне все тяжелее и тяжелее… Мне даже кажется, что я в чем-то виновата». Фатима, 18 лет, Чечня, цитата из доклада
— Сталкивались ли вы с противодействием мужа участницы или его родных?
— Здесь препятствия иногда были как раз со стороны родных женщины. Случалось, что женщина соглашалась, говорила «приду с удовольствием», мы назначали день интервью и хоп – она не приходит. Я потом узнавала, как так вышло – кто-то из родных и близких влиял. Одной женщине сестра сказала: «Зачем ты это делаешь? Ничего у тебя не получится». Родственники, которые себя тоже в безопасности не чувствуют, иногда больше боялись и страха на женщину наводили. Это общая ситуация страха и угнетения, подавления, которая блокирует людей.
Со стороны мужа противодействия не было: мы же с ними не связывались, они не знали про то, что мы говорим с женщиной.
— Какая была реакция после публикации доклада?
— Я много всего «поймала». Мы публиковали исследование под своими именами. Я родилась и выросла в Чечне, поэтому мне не могли сказать: «Ой, ты что там за экспертка, пришедшая со стороны?»
Меня нет в соцсетях, поэтому каким-то случайным, незнакомым людям до меня было сложно добраться. Писали другим коллегам про меня, а они уже мне сообщали, какие у кого претензии ко мне. Мужчины, которые восприняли доклад как атаку на культуру, будто кто-то хочет разрушить их культурный код, вели себя агрессивно.
С несколькими моими друзьями — мужчинами из некоммерческого сектора — мы после публикации собрались в зуме, часа три разговаривали, это был качественный, хороший спор.
Они мне приводили в пример много ситуаций, где были «плохие матери», и спрашивали, почему мы не пишем про это. Я отвечала, что мы берем какую-то одну проблему, которая становится все серьезнее и страшнее, и пытаемся ее решить.
Одна моя идея им очень отозвалась. Я говорила: «Дети, которые остаются с отцом, — и это описано в докладе, — по сути, не получают отцовского воспитания. Отец же их передает другим женщинам, потом создает новую семью. И эти дети становятся свидетелями чужой жизни, а их собственная жизнь украдена, похищена. Не во всех случаях так, но в большинстве». С этим они согласились. Я говорю: «Подумайте в эту сторону тоже. Никто не хочет разрушить никакой культурный код».
Я поняла, что нужно еще глубже исследовать тему, чтобы находить механизмы защиты для женщин. Я бы поизучала и в религиозном направлении, и в традиционном.
— А вообще почему на Кавказе так сложилось, что дети как будто должны остаться в семье отца?
— На Кавказе дети по традиции остаются с отцом: отдать детей чужому мужчине позорно. А еще это своеобразное разрешение матери создать новую семью, в которую она не имеет права идти со своими детьми от первого брака.
Я спрашивала женщин, почему они, зная, что вряд ли смогут с детьми выйти замуж еще раз, все равно за них борются. Многие отвечали, что уже не видят будущей жизни для себя и просто хотят жить со своим ребенком. Чаще всего такой ответ – это запрет на личную жизнь, зависимость от общественного мнения, непроработанные травмы детства и последующей жизни. Возможны и другие причины: болезни детей, ответственность или просто действительный выбор женщины. Здесь женщине очень важно понять свои потребности и принять правильное решение.
«Мать, родив мальчика и откормив его грудью, лишилась сына, так как отец его отнял и не позволял матери видеться с ребенком в течение четырех лет. С помощью НКО матери давали увидеться с ребенком в клубе раннего развития, даже «познакомили» ее с собственным сыном. Женщина отстояла свое право на совместное проживание и воспитание ребенка, но не могла его фактически реализовать в течение четырех лет. Тогда она решилась выкрасть ребенка с помощью НКО. Женщина выехала с ребенком за пределы республики. А когда вернулась, сына опять отобрали у нее, так до сих пор и не отдав. В итоге мальчик остался жить с бабушкой и дедушкой, которые приучили его называть их папой и мамой». Ирина, психолог, 50 лет, Дагестан, цитата из доклада
— Где и как женщины, разлученные с детьми, находят помощь?
— Женщина может попасть в организацию, которая помогает женщинам, или конкретно к специалисту, к юристу, адвокату быстрее всего.
Откуда узнают про них? Первый источник – это сарафанное радио. Допустим, на рынке услышала, что есть несколько выигрышных дел, женщина смогла забрать детей. «А кто помог? Дайте контакты».
Второй источник — поиск в интернете. Еще люди по старой памяти отправляют друг друга в женские организации: до 2018 года они имели авторитет и влияние, оказывали реальную помощь женщинам и детям в трудных ситуациях.
А вот к психологической помощи отношение, на мой взгляд, недостаточно серьезное.
— С чем вы это связываете?
— Культуру психологической помощи мы сформировали. Но есть несколько моментов.
Первый: хороший психолог недешево стоит. В среднем для Северного Кавказа даже две тысячи психологу — это дорого. Раньше было много женских организаций с бесплатными психологами, сейчас-то их нет. Многие организации прекратили работу из-за нехватки ресурсов или из-за неугодной властям деятельности, например той же помощи женщинам.
Еще один момент: в табуированной культуре, где все друг друга знают, поход к психологу связан с опасениями по поводу конфиденциальности: «Я сегодня пойду ей все расскажу, а завтра все будут знать».
Кроме того, предполагаю, что женщина не хочет тратить деньги и время на то, чтобы успокаиваться, приводить себя в хорошее состояние, у нее первая задача — забрать детей, которых с ней разлучили и которым плохо. Женщина привыкла жертвовать и не привыкла на себя внимание обращать.
«У матери, разлученной с детьми, повышенный уровень тревоги. Ей сложно ответить, какая у нее будет жизнь через год-два. Отсутствие позитивной перспективы. Сначала они говорят, что это даже невозможно представить: «Я даже не знала, как я смогу пройти через такое, когда ты просто сходишь с ума, особенно вечерами. И мысли не дают покоя». Они испытывают чувство страха, чувство безысходности, тревоги, опасения за то, что они не смогут видеть дальше своих детей. Потом начинаются головные боли. Все переходит в симптоматику, ночью они часто плачут в подушку, но стараются днем ничего не показывать. Особенно своим матерям, чтобы они еще больше не переживали. Состояние такой замороженности выливается в какие-то проблемы со здоровьем». Алина, активистка, 33 года, Чечня, Цитата из доклада
— Что бы могло тут помочь?
— Когда люди находятся в систематическом стрессе, это начинает в какой-то момент проявляться на физическом уровне, появляются боли в теле, и человек обращается за помощью к врачам. В такой момент было бы хорошо, чтобы врач сказал женщине или ребенку о необходимости обратиться к психологу. Наши люди больше доверяют врачам, и есть вероятность, что тогда больше людей стали бы обращаться к психологам. А так еще по старинке у нас жив стереотип: если идешь к психологу, значит, психически нездоров.
Если бы на государственном уровне создали программу по обучению врачей методике выявления признаков домашнего насилия, хронического стресса, ПТСР, она помогла бы выявлять нуждающихся в психологической помощи на ранних этапах, снижая риск последствий насилия.
С детьми та же ситуация: было бы здорово, если бы врач замечал маркеры сильного стресса и направлял к психологу.
«…я чуть не совершила суицид. Первый раз в 12 лет… Во-первых, я скучала по маме, во-вторых, я жила с мачехой. И, знаешь, каждый раз выслушивать от мачехи: «Ты свинья, ты такая-сякая» – это было обидно. Каждый раз выслушивать от отца, что я в 12 лет шлюха, проститутка, такая, как мать. Это все было обидно, это все было больно… 12 лет, когда первый раз. Потом в 13-14 лет я порезала вены, я лежала в реанимации… В тот момент я попала в больницу психоневрологическую. Именно в 14 лет большинство проблем и началось». Фатима, 18 лет, цитата из доклада
— В докладе написано, что ситуация будет ухудшаться, один из факторов — рост количества разводов и, соответственно, споров за детей. Что еще может, на ваш взгляд, повлиять на ситуацию в ту или иную сторону?
— Северный Кавказ закрывается. Оттуда идет мало информации и вообще мало взаимодействия на разных уровнях.
Меньше интереса к Северному Кавказу, и у людей остается меньше надежды на то, что можно будет разрешить ситуацию правовым путем.
— А что со стороны государства? Власти как-то участвуют в решении проблемы?
— Важный институт — муфтият, у них я вижу много ресурса. Когда мы работали в Чечне, у меня с ними неплохо получалось взаимодействовать. Важная ремарка: с «нейтральными» муллами, которые стремятся не доказать свою лояльность власти, а действовать строго по религии и в интересах ребенка.
Хороший мулла честно и четко расскажет, какие у женщины есть права при разводе. Иногда мы стратегию защиты выстраивали именно на основе знаний, полученных от муллы.
У нас были случаи, когда они помогали матерям забирать детей.
Нужно определенную работу и с судебными приставами проводить, обучать их, как себя вести, когда они приезжают забирать детей. Пока они иногда ухудшают ситуацию, потому что у них нет соответствующих знаний или они игнорируют процесс. Я много раз замечала: приезжаешь, смотришь, они как сторонние наблюдатели стоят, а мама сама разбирается. Уверена: приставы изменят свое отношение к ситуации и будут действовать в интересах ребенка прежде всего, если им рассказать про цикл насилия, про его последствия, про повторные негативные сценарии семейной жизни детей, у которых был опыт развода родителей, про то, как влияет на жизнь человека непроработанная травма, как много детей не могут реализовать свой потенциал из-за травмы свидетеля и утраченного детства.
— Как можно работать с общественным мнением, с самими мужчинами, отцами?
— Мы начинали эту работу. Официально это называлось — вовлечение мужчин в ответственные практики против насилия в отношении женщин. Но нам эту программу не получилось эффективно реализовать: специалисты были недостаточно хорошо подготовлены, саму программу мы не адаптировали под Северный Кавказ. Если будет возможность, мы бы с радостью с использованием своего опыта реализовали другую подобную программу.
Еще у меня была идея развивать небольшие женские сообщества взаимоподдержки, чтобы расширялось доверие и больше женщин могли своими словами, по-простому объяснять друг другу, что с ними происходит (например, что она сейчас находится в цикле насилия – это все довольно просто), поддерживать друг друга.
«Я делала все, чтобы только не остаться с ним (с отцом. – Даптар) наедине. Я делала все! Я говорила, что у меня болит рука, болит нога… Я не хотела с ним разговаривать абсолютно, я не выходила с ним на контакт. И я видела, что ему уже начинает надоедать. И он уже постепенно начал срываться… Впервые он меня ударил то ли по лицу, то ли по шее… но я помню, что для меня это было потрясением… он бил не только меня, он бил и младшего брата. Младший брат тоже уже боялся его. Он бил и младшую сестру». Раяна, 14 лет, Чечня, цитата из доклада
— В докладе написано, что его главная цель — привлечь к проблеме внимание. Доклад вышел несколько месяцев назад. Вы рассказали, что привлекли внимание «третьего сектора». Какой еще эффект вы увидели с тех пор?
— Мы разослали доклад максимальному числу партнеров для информирования, привлечения внимания к проблемам региона.
— Кроме того, мы сделали выдержки из доклада и разместили ссылку на полный текст в телеграм-канале AD Rem, то есть там, где он может быть доступен женщинам.
Я получила очень много обратной связи. Интересно, что после того как доклад был опубликован, некоторые женщины, до этого отказавшиеся от интервью, вдруг позвонили и сказали, что, если нужно, они готовы.
— А как вы планируете продолжать работу над проблемой?
Мы разрабатываем программу для поддержки женщин и детей в трудной жизненной ситуации. В рамках программы поддержку можно будет оказывать через несколько каналов: врачи, юристы, психологи, школьные педагоги.
Марха Ахмадова
DAPTAR 