«Филомела» – такое имя дали петербургскому док-театру. В нем и отсылка к истории дочери царя Афин, которой насильник вырезал язык, чтобы не могла рассказать, что он с ней сделал, и к идее американского литературного критика и теоретика Джефри Хартмана о предоставлении слова и голоса тем, кто «оказался исторически его лишен». Сегодня у «Филомелы» четыре готовых постановки и одна в процессе читки. Но первый спектакль – «Голоса», о кавказских девушках, жертвах домашнего насилия, преследования – был поставлен, когда театр был еще безымянным. Премьера состоялась в декабре 2018 года. Даптар поговорил с режиссеркой театра Женей Мухой о том, как говорить, когда это запрещается, а также о выживании, бегстве, страхе и радости.

Молчать и слушать

– Первое образование у меня классическое МГУ, а вот по второму я театральная художница. Театром занимаюсь лет 15, а непосредственно документальным и как режиссерка – около пяти лет.   В 2017 году я как волонтерка работала с людьми, бежавшими с Северного Кавказа от насилия или даже убийства по причине их СОГИ (СОГИ – сексуальная ориентация и гендерная идентичность – Даптар). Но тогда больше бежали мужчины и СМИ писали преимущественно о мужчинах, истории женщин оставались за кадром.  А мне было важно было сделать спектакль про них. И мы с моим хорошим другом Йосефом придумали «Голоса», мы тогда никак не назывались, просто «спектакль ‘Голоса’» и «некая группа активисток и активистов». А дальше все уже пошло само. У меня в жизни так складывается, что если сделаешь что-то «твое», оно начинает дальше бить. То есть, под «Голоса» пришли люди, потом появились другие темы и идеи, возник театр, один спектакль, второй, третий. Это был не какой-то продуманный процесс, все просто так складывалось.

– Расскажи, пожалуйста, мне как полному профану, в чем специфика документального театра? Давай прямо на примере «Голосов». Ты скинула мне ссылку на запись…

– …Это очень некачественная запись, любительская, к тому же мы потом многое изменили…

– Да, ты говорила. Я сейчас о том, что мне непонятно. Во-первых, я запуталась в количестве героев. На сцене три актрисы, но каждая рассказывает несколько историй, так сколько было героинь?

– Я не могу сказать, обещала девушкам, что информация будет перемешана, чтобы зрители не пытались угадать, сколько было проинтервьюированных. Скажу приблизительно, больше пяти. Все девушки, которых я интервьюировала, уже не в России. И спектакль мы выпускали, когда они уже уехали.

Я восемь месяцев была под домашним арестом. Они это арестом не считают, туда нельзя, сюда нельзя, грубо говоря, просто, говорят, вот, разведена, сиди дома. Знаешь, все, что тебе надо, мы купим, там, одежду, телевизор, вот, что тебе еще надо?! (Отрывок из «Голосов»)

– И как ты их записывала, какие задавала вопросы?

– Я не задавала вопросы, я дала им возможность говорить, о чем они сами хотят. Когда я начинаю делать постановку, стараюсь заглушить в себе мысль «а что я хочу сказать», стараюсь минимизировать свое участие. Это не журналистика, это театр. Если я стану задавать вопросы, они могут спровоцировать на рассказывании какой-то конкретной линии истории, и не дадут возможности рассказать другое. Например, человек веселый и все рассказывает в позитивном ключе, а если я зацеплюсь за трагическую линию, то получу ответы на свои вопросы, но задавлю самого героя, его личность.  Главное правило тут – молчи и слушай. У меня поначалу был этот страх, что я не все узнаю, потеряю главное. Потом поняла – нет, театральная форма делает неважной конкретику, но дает возможность проявиться характеру. А я потом все равно проявлюсь на сцене, у меня будет возможность и время высказаться.

А мне после 6-ти вечера нельзя было выходить. И я не могу носить то, что я хочу, там, я не могу говорить так, как я хочу. Я не могу стоять так, как я хочу. Я не могу сесть, когда я хочу. Я не могу спать ложится, когда я хочу. Я не могу в душ сходить, когда мне захотелось. Выходной день, дома никого нет, братья разъехались, собралась я в душ. Типа, днем в душ не ходят, куда ты пошла?! Не ходи, вечером пойдешь, нет, я сказала и все. (Отрывок из «Голосов»)

– А что с текстом? Ты сознательно не редактировала интервью, оставила и повторы, и ошибки в речи?

– На тот момент мне это казалось правильным, но сейчас возможно, я буду что-то менять, переделывать с учетом моего сегодняшнего понимания и опыта.

Инструмент личной силы

– Ты построила «Голоса» вокруг ислама, в спектакле звучат выдержки из хадисов, героини сами об этом много говорят. Почему?

– Я человек верующий. Для меня было важным сделать этот акцент, но не на самой религии с ее догматами, а воссоздать атмосферу веры. И все мои героини говорили, что вера важная часть их жизни, она давала основу и силу, чтобы выжить. Именно вера, повторюсь. Не религия. Когда речь шла о событиях, связанных с официальными представителями ислама, там всегда были страшные истории, истории насилия и боли. Но как только девушки заговаривали о личных отношениях со Всевышним, это было про надежду, любовь, красоту, про то, что наполняет их жизни и души.  Тут для меня важно, что они, каждая по-своему, отобрали ислам у официальной структуры, присвоили себе. Очень важно было показать веру не только как инструмент угнетения, а как инструмент личной силы.

Ислам очень важная часть моей жизни и очень важная часть меня. Некоторые думают, что я против ислама. Этого никогда не произойдет. Я не буду отказываться от своей религии. Потому что я верю. Это придает мне силы, помогает мне жить. (Отрывок из «Голосов»)

– Меня поразил эпизод, где одна из героинь произносит абсолютно мизогинную реплику, как должна одеваться и вести себя девушка. Сначала решила, что она транслирует мужскую точку зрения и делает это с болью или с издевкой, а потом поняла, что она говорит о своей девушке!

– Понимаю, о чем ты. У меня был сначала шок. Потом мысль «не покажи, что ты шокирована», а то человек замкнется или начнет спорить. А когда уже расшифровывала запись, все внутри себя переваривала, видела откуда эти корни.

Если у женщины нет возможности высказаться, действовать, она выводит себя из этих правил игры. И начиная взаимодействовать с другими женщинами, вступая с ними в романтические, сексуальные отношения, она берет ту модель, которую видит как одобряемую обществом. Она заложница вот этой всей патриархальной системы и ее поведение следствие того, что с ней эта система сделала. Я позиционирую себя как феминистка, был период, когда на любое проявление насилия со стороны женщины в отношении другой женщины я вскипала –  «Да, как ты можешь?!» А потом прочитала у одной популярной феминистки российской, что когда вы увидите женщину, которая, как вам кажется, делает какие-то насильственные вещи, несправедливые вещи с другими женщинами, прежде чем осудить ее, осудите сначала систему.

– Ну, так она, получается, сама часть этой системы! Поддерживает и транслирует.

– У нас в коллективе у разных актрис эта героиня и текст вызывает разные эмоции. Моя – вот такая. Без осуждения.

Люблю, когда женщина закрывает свои формы. Не хочу, чтобы на мою женщину смотрели другие. Обязанностей прям таковых нет, кроме как меня слушаться. Если я сказала, заткнись, она заткнулась, решаю я. Если я строго один раз сказала, так не делай, она не поняла, то я хорошенько ей объясню, но уже по-другому. Так что руку поднимаю. (Отрывок из «Голосов»)

Кукольный дом

– Еще одна тема, которая меня сильно зацепила – о семье.

– Для многих из тех, с кем я разговаривала, семья – это фундамент, нечто настолько незыблемое, что девушки отрицали и забывали все насилие со стороны родных, чтобы сохранить это вот представление. Возможно, если бы они проанализировали, что с ними сделала мама, сделал папа, брат, то просто не справились бы. Им проще обелить и заслонить все что было, чем разрушить. Я надеюсь, что когда-нибудь у них появятся силы пересмотреть и осознать свою историю, ведь не стыкуются же картинки. Все равно возникает червоточинка, разрушает изнутри.

Ты же помнишь, что у нас, кроме актрис еще и куклы, большой пласт кукольной истории? Целый набор кукол, который символизирует семью и героиня, она взаимодействует с этой семьей, которая ее же убивает. И когда звучит фраза «поэтому я об этом не думаю», эта кукольная семья накрывается черным покрывалом. Мы не просто забываем, мы хороним весь ужас истории, но он все равно там остается, никуда не исчезает.

Я-то маму всегда любила, несмотря ни на что. И буду любить всегда. Это делает меня той, которой я являюсь, я благодарна своей семье, я благодарна всем, кто был в моей жизни, за то, что меня это привело к тому, где я сейчас нахожусь. И я не держу ни обиды, ни зла, ничего такого. Потому что я не хочу, чтобы моя семья у меня ассоциировалась с негативом. Вот. Поэтому я об этом просто не думаю. (Отрывок из «Голосов»)

– Мне понравилось, как вы обыграли реплики героинь, записанные на узких листах бумаги.

– Да, там сначала на доске картинка, домик, семья, девочка. А после две актрисы зачитывают какие-то фрагменты историй и листочки черной бумаги кидают вниз, на пол. Их подбирает третья актриса, она играет с куклами, рисует домики и листами этими черными со свидетельствами насилия заклеивает картинку детскую.  В конце спектакля ее уже нет, только доска, на которой висят черные письма.

– И еще вы показываете сцену убийства. Пусть кукольного, метафорического, но убийства.

– Там есть единственная героиня, чью историю я включила в спектакль, но у которой не брала интервью. Она же единственная, чье имя названо. Луиза. По данным правозащитников ее насильно или обманом вернули в Чечню и через несколько дней сообщили, что девушка умерла, якобы, от почечной недостаточности. Но ее подруги уверены, что родственники ее убили. Мне было важно, чтоб прозвучало это имя. Одна из девушек, которых я записывала, сама о ней заговорила. Мол, «а что с ней произошло? Ее выбросили за речку, сказали, что она напилась каких-то таблеток. Гуляла-гуляла и умерла». И она говорит таким обыденным тоном – «Вы что не знаете, что ли, как бывает? Все нормально, никаких вопросов».

На многих очень действует этот момент, зритель понимает, что мы говорим не о том, что заперли дома, не о том, что отняли телефон, мы говорим о физическом насилии или даже смерти. Вот этот момент визуализирован на сцене. Решен через кукол. Любовь и страсть вплетены в обыденный ужас.

Я когда брала эти интервью, не поверишь, мы очень много смеялись. Идет рассказ очень тяжелый, а через пять минут мы ржем. Очень много шуток, очень много у них светлых воспоминаний, и это важно! В том числе и для театра. Если зритель видит насилие-насилие-насилие, то в какой-то момент он блокирует все это. Если у героини нет моментов, когда она мечтает, радуется, смеется, живет, то как мы можем переживать, когда ее убивают?

У нас вот нация выражена, знаешь в чем? Если мы чего-то хотим, мы не боимся ни смерти, ничего. Упали, ползком, добивают, все равно! Если сильно хотят свободу, по-настоящему хотят люди всегда вырываются. Это не зависит от ориентации. Если ты как-то стремишься быть таким, какой ты себя представляешь, ты никогда там не сможешь жить. (Отрывок из «Голосов»)

Кавказ, опять Кавказ

– Напомню тебе модное сегодня слово «апроприация». Тебя не упрекали, что вот опять «белые люди» рассказывают кавказские истории, присваивают все, даже беду и ужас?

– Художник делает то, что трогает его лично. Их истории меня очень сильно зацепили. Я сама выросла на юге России, не с таким жесткими правилами, но были случаи, что я что-то рассказываю обыденное, а у людей округляются глаза. Они не очень понимают, о чем я говорю, что это какая-то общественная норма. Судьба свела меня с этими северокавказскими девушками, я не искала горячей темы. Они хотели, чтоб их истории были услышаны, им было важно, чтобы люди знали, что происходит. А я понимала, как это сделать через театральную форму. Но я понимаю, о чем ты. Сама думала, что хорошо бы, чтоб в спектакле актрисы были из северокавказских республик, но у меня нет такого числа знакомых с Северного Кавказа. Да и тема такая болезненная и острая, что поначалу было сложно вообще найти людей для участия в проекте. А потом приходят люди, смотрят спектакль, очень многие говорят: «Мы в шоке, мы не знали, что такое есть в нашей стране. Что такое положение женщин на Северном Кавказе, что мы можем сделать?»

– И что ты им отвечаешь?

– Рассказываю, где можно волонтерить, напоминаю, как важно начать говорить об этом, выводить тему в информационное поле, тогда она появляется в повестке разных организаций. А еще люди через историю незнакомых им девушек начинают осознавать, что такое насилие, как выстроена эта система в традиционных обществах. Некоторые узнают и свою ситуацию, понимают, то, что им казалось привычным и обыденным фоном, неотделимым от их жизни, это насилие, этого не должно быть.

Брат зашел ко мне в комнату, сел передо мной и отдал мне пистолет… Он говорил: я дал слово отцу тебя не убивать, умоляю тебя, застрели себя, застрелись просто, если ты застрелишься, все это закончится, мы скажем людям, что это как-то случайно произошло… (Отрывок из «Голосов»)

– А как вы решаете вопрос с законом, запрещающим говорить на темы, касающиеся сексуальной ориентации?

– Наш спектакль маркирован 18+ , эта маркировка осталась бы в любом случае, потому что насилие, потому что убийство, потому что жесть, потому что документальный театр в принципе практически весь 18+. Но для меня лично это такой, как сказать, конструкт, на котором стоит очень много страха, я знаю дела, которые начинают под статьей о «пропаганде ЛГБТиК. Можно было бы, конечно, делать спектакли для своих, но мне важно, чтобы пришел не только зритель, который со мной согласен. Если придет человек, который настроен гомофобно, трансфобно, может, его позиция изменится, у него возникнет какой-то вопрос, какая-то мысль.

– Например, мысль настучать на вас, как настучали на Юлю Цветкову.

– Театр – это искусство. Не пропаганда, не листовка, не плакат. Но есть некий взгляд со стороны и этот взгляд может быть наделен властью и силой. И вот тут я рискую быть пафосной, но мне важно это сказать. Есть, как говорится, звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас. Звездное небо для меня – это Бог, ну, там заповеди и все такое. Я не святая ни разу, но это система координат, внутри которой я стараюсь жить. И есть нравственный закон, для меня это то, что вложили в меня люди, книги, воспитание. С которыми я соизмеряю свои поступки. Так вот, конечно, мне бывает страшно, я не героиня на баррикадах. Но больше страха я боюсь малодушия. Это вот знаешь, когда душа так от страха сжалась, что ее не видно и не слышно. И вроде как ее и нет. И вот когда она сжимается и хочется забиться в угол, важно ее встряхивать и напоминать, от чего она ведет отсчет своих поступков. Чтобы потом не было стыдно. Ну, а если так не расписывать, то я просто об этом всем не думаю, я делаю, что горит внутри меня. А запреты… Ну, на то и есть искусство, чтобы реагировать на реальность своими формами, метафорами и символами.

– Тут же вспомнила финальную сцену «Голосов», где актриса оказывается будто бы под прицелом.

– Да, эта лазерная указка включается в самом финале. Героиня говорит обыденные вещи, что-то из серии – я хочу набить татуировку, давно мечтаю. Такая татуировочка, там два животных, они такие миленькие. Текст очень наивный, очень обыденный, ничего смыслового, судьбоносного. Она говорит про свои планы, ну, собираюсь сходить в магазин думаю пирог испечь. И в этот момент я вставила видео, где проекция компьютерной игры идет на актрису. Идет поиск персонажа, вначале видим землю, потом город сверху, потом улицы, камера пробегает по зданию, идет поиск человека. А она не знает, что за ней уже следят, его могут схватить. Просто живет, строит планы, любит. Она обычный человек. Находят ее или нет – это открытый вопрос. Но я хотела передать эту уязвимость всех моих героинь и опасность, которая всегда ходит рядом с ними.

Светлана Анохина
Фото со спектакля: Ксения Портная