Индира рассказывает свою историю легко, будто надеется, что от частого повторения она перестанет ранить.

«Это глупо и странно, – говорит Индира. – Но когда я в 13 лет уходила из дома матери, когда она второй раз от меня отказалась, я написала ей письмо. Такое вот добренькое, спокойное. Что-то вроде «прости, желаю тебе чего-то и чего-то». И оставила его над дверью, между кирпичиками. Такая драматургия у меня в голове была – думала, как через годы она письмо найдёт и тогда все осознает, придет, скажет, наконец: прости, дочка, я перед тобой виновата. Наверное, взрослая жизнь – это, когда понимаешь, что в реальной жизни никто ничего не осознает и не приходит просить прощения. А чаще всего даже не находит оставленное письмо».

Мы замолкаем, а потом заговариваем про другое. Про то, как это быть помощником режиссера, обязательно ли первая любовь у поэта должна быть несчастной, про индирину первую книжку стихов «Чердаки Анжи» и про Литературный институт имени Горького, куда ее приняли на отделение поэзии.

– Ликовала?

– Ликовала. Есть много людей, которые переживают за меня, за моё настоящее и будущее. Знают путь и понимают, что это немаленькое достижение в моей жизни. Первый шаг.

Но это не был первый шаг. Первые были другими.

Маленькая девочка у чужих ворот

— Мне многие говорили, куда так спешишь? Доработай книгу, у тебя там сырые стихи! Но я не могла ждать. Мне нужно было уже сейчас. Чтоб была именно реальная книга, чтоб на обложке написано «Чердаки Анжи» и мое имя. Чтобы презентация в Театре поэзии. И чтобы туда пришел мой отец.

Увидел, что сегодня есть у меня. Услышал, как я говорю не о них с матерью, а о других людях, что я тут сегодня благодаря им.

Отцу вначале было сложно, конечно, но потом он решился всё-таки, сказал пару слов. И люди в зале, наверное, подумали, что у нас прекрасные отношения.

Мать я не приглашала, но, если мы с ней вдруг пересечёмся, она будет шутить, разговаривать. Будто ничего не произошло.

Мне сейчас 27 лет. И только два года назад я стала понимать, что такое Дом. А в детстве у меня его просто не было. Я родилась в 1994 году, в Буйнакске. Но жили мы с матерью где-то в другом месте. Там путаная история, я слушала отца, мать, сверяла их версии и находила много расхождений. Но если схематично рассказывать, то получается так: мои отец и мать дальними родственниками приходятся друг другу. Мать уже была замужем, развелась и одна четырех детей тянула. И тут появился мой отец. Она и поверила, что вот есть мужчина-опора, который твердит ей, что он на грани развода. Что она сейчас с ним будет строить жизнь. В итоге он пропал, мать узнала, что он в своей семье, со своими детьми, со своей супругой. А она осталась с пузом.

Потом родилась я. Отец снова стал появляться. Я помню, как приходил дяденька, который почему-то имел право меня поругать. Для меня это был посторонний дядя, только позже я осознала, что он мой отец.

У них с матерью часто были скандалы. И в итоге он, то ли вынудил мать, то ли она сама со злости просто отдала меня ему.

Четко помню, как мы с бабушкой по матери ехали в старом желтом автобусе и в руках у меня был бмв-пакет чёрный с моими вещичками. С этим пакетом она меня оставила в Дженгутае у голубых ворот, где жила сестра моего отца. И уехала. Не помню, сколько мне было лет. Со слов отца пять-шесть лет. Со слов матери семь. Но помню, что в тот момент я осознавала, что это всё. Меня оставили.

Там я несколько дней пробыла, а потом отец забрал меня. Я помню, как стояла в потрёпанной куртке, и как он представил меня семье. Сказал – «Это моя дочь». Конечно, мачеха очень была расстроена. Но приняла. Меня одевали, кормили. Она очень много сил потратила на первые учебные годы. Оформила меня в школу. Там, в доме отца я прожила до 13 лет.

Чай с гвоздикой

В школе, где я училась, как оказалось, учился и мой дальний родственник со стороны матери. Ему я и сказала – «Хочу ее видеть». Отец при каждом удобном случае говорил – «Вот, мать тебя бросила. Она вот такая плохая». Я хотела её увидеть, чтобы высказать, что я чувствую. А чувствовала я Обиду. Я же верила словам отца, взрослого человека, что она отказалась. И хотела ей в лицо сказать, что у неё нет дочери… Она приехала со своими двоюродными сёстрами. Сказала – «Ты не узнаешь меня, Индира?» Говорю – «Нет». Она говорит – «Я твоя мать». И вот тогда я сказала – «Ты мне не мать, моя мать умерла». И ушла.

Со мной говорила классная руководительница, убеждала: «Ты не знаешь обратную сторону. Послушай, просто поговори».

Мы с матерью сели в классе, и она рассказала, что отец выпивал. Что приходил с друзьями – показывал на последнюю курицу, говорил – «Зарежь, приготовь нам поесть». Они там пили сидели. А у неё четверо сыновей и ещё я.

Я слушала и понимала, что в этом есть правда. Что эта женщина на самом деле несчастна и прошла нелёгкий путь. А мне 13 лет, я подросток, отец на Севере, на заработках, а с мачехой сложные на тот момент отношения. Я встала в позу и сказала, что я хочу уехать к матери. Мачеха была в слезах, назвала меня неблагодарной и поставила ультиматум – либо остаёшься, либо едешь, но обратного пути нет, передумать уже не будет возможности.

Я уехала. Думала, разве может быть что-то лучше родной матери? Созвонилась, за мной приехал старший брат по матери и отвёз в Ставропольский край.

…Мне чай с гвоздикой всегда напоминает о матери. Когда я пришла в ее дом, этот чай был на столе. И в ту же ночь я перед сном легла с ней, обняла её. И ничего не почувствовала… Ничего… Никакого тепла или нежности с ее стороны. Ничего этого не было. Она такая твёрдая, холодная женщина.

Эта женщина

Если до нашей встречи у меня была обида на мать, то потом даже образа матери не стало. И в мыслях, и в стихах я называла ее только «Эта женщина».

Через неделю после приезда к ней я уже понимала, что хочу обратно. Но мне нельзя было возвращаться. Она об этом знала, я проговорилась. И она говорила – «А куда ты пойдёшь? А кто тебя там ждёт?»

Если я разговаривала по телефону с отцом, она считала необходимым контролировать разговор, и там могло не остаться ничего моего, а только то, что она захотела через меня передать. Ну, и за самые мелкие провинности она избивала меня тем предметом, что был у нее в руках. Полотенцем, каталкой, ножом.

Я узнавала про её детство и не могла понять. Она росла в любви, в ласке. Последняя модная одежда – ей, внимание всё – ей. Почему же она такая грубая и жестокая? Ведь я ее младший ребенок и единственная дочь. Но оказалось, у неё такие отношения и с мальчиками. То есть, они ругаются, долго могут не общаться, держать злость друг на друга за какую-то мелочь.

У этой женщины я пасла 50-70 овец на поле, помогала по хозяйству. Она занималась торговлей, привозила товар, приходили люди, смотрели, выбирали, покупали. А потом мне нужно было до часу ночи раскладывать эти вещи по прозрачным пакетикам. Я засыпала в час ночи, просыпалась в шесть утра.

Учиться мне стало сложно. С твёрдой хорошистки я скатилась на двоечницу, у меня была депрессия, я пошла к ней и сказала, что я отстаю, не успеваю. Сказала с надеждой, что она репетитора наймёт.

Но она ответила, что девочки всё равно после восьмого класса выходят замуж, так что сиди дома. И из школы меня забрала. Приходили соцработники, спрашивали, почему ребёнок не ходит в школу, она сказала – «Я её в другую перевела». За ворота мне нельзя было выглядывать, а когда мы выходили делать саманы, она говорила – «Смотри в оба, если кого-то увидишь постороннего, забегай во двор, чтобы тебя не увидели».

Когда умерла корова

Она мне не позволяла ни с кем дружить, никого приводить в дом. И когда как-то мать с отчимом уехали на неделю, я осталась совсем одна. Из еды мешок макарон, орехи и яйца. То есть, куры, а их было 20-30, неслись, я яйца собирала на продажу, но что-то и сама ела.

И тут куры у меня начали умирать. Сначала одна, на следующий день ещё несколько. Я не знаю, что с ними делать, не понимаю, почему они умирают. Я через сетку выбрасываю в огород в одну кучку. Думаю, она придёт, как-то же надо показать, что умерли, что не продавала я их.

А тут еще корова. Она отелиться должна была, мычала, стонала, я уже видела мордочку теленка, эта мордочка высунулась и так и осталась. Не смогла отелиться корова и прямо во дворе умерла. Сутки пролежала, двое, а потом живот страшно раздулся. Мне 13 лет, я напугана, не знаю, что делать с курами, что с коровой!

И тут рано утром приезжает Она. Я просыпаюсь и слышу эти крики, Она зовёт меня во двор. Кричит – «Где куры? Как умерли? Ты их не кормила?»

Потом видит, что орехов стало меньше – «Ты что, одни орехи ела? Куда столько макарон делось?» Я слушаю и уже напрягаю свое тело, знаю, что будет. Когда Она начинала бить, защищаться нельзя было. Только терпеть, ждать, пока Она устанет. И плакать – я не плакала. Это уже отец меня так воспитывал. Если он меня наказывал, и я плакала, мне больше доставалось.

Вечером пришли женщины, и Она им жалуется, мол, от меня ущерб хозяйству. А соседка ей говорит – «Знаешь, у всех умирают сейчас куры, оказывается, всюду птичий грипп». Я этот разговор слышу и думаю, что сейчас придет, может, извинится, я ведь не виновата. Не пришла.

Отчим

Она на тот момент была замужем и иногда, уезжая в Москву, оставляла меня со своим мужем. Я как-то помогала ему с бычком, он перевязывает, я держу цепь, и тут он притрагивается к моей руке и каким-то особым голосом говорит – «У тебя такие красивые глаза, как у моей матери». Мне сильно неприятно стало, но я не смогла с матерью поделиться, боялась, что она сделает меня виноватой. Рассказала брату. А он выдал это матери.

И вот я пасу своих овец и вижу – на дороге остановилась их «окашка», она выходит и идёт ко мне походкой грозной. И говорит – «Это правда?» Спрашиваю – «Что?» – «Ну, что Раджаб вот так-то и так-то». Отвечаю – «Да». Она мне – «Дома поговорим». И уезжает. Я пришла, загнала овец, а меня уже ждут на кухне. Она молчит, а он говорит – «Индира, что ты наговариваешь. Я же тебе ничего такого не сказал».

И я понимаю, что Она ему верит, они заодно и настроены против меня. И я просто молчу. Потом мы чистили за воротами рыбу, и она говорит – «Я от тебя такого не ждала». То есть, она для себя уже решила, что он святой и всё заварила я. Тогда я поняла, что если бы она питала ко мне какие-то чувства, то разговор такой, такие слова не в мой адрес должны были прозвучать.

После этого все стало совсем плохо. Мать говорила, что не положено смеяться и показывать свои зубы при мужчине. Смеешься, значит, ты его соблазняешь. И орехи есть нельзя, от них, типа, возбудимость растет. Или стоишь за умывальником, моешь посуду, должна ноги плотно сдвинуть, чтобы не было намёка, что это отдельные две ноги, чтоб между ними даже луч света не мог просочиться.

Раз я подметала двор, ее муж тоже во дворе был и как-то не так на меня посмотрел. Я этого вообще не заметила, а Она из окна летней кухни увидела. Вышла с каталкой, говорит – «Сюда иди». Загнала меня в сарайчик, где были мешки с кормом, и начинает избивать этой каталкой. Типа, я дала повод, чтобы он на меня так посмотрел.

Я ее единственная дочь, младший ее ребенок. Но в итоге через восемь месяцев Она сказала – «Я тебя отправляю обратно». Хотя знала, что меня там никто не ждет.

Мне некуда возвращаться.

Говори, а то закопаю

Я приезжаю к тете, она меня встречает. И начинают приходить родственники. Говорят ласково – «Родная, любимая. Что случилось, расскажи, почему ты вернулась». И все это очень фальшиво, не обо мне забота, а любопытство. Я говорю – «Ничего. Просто не хочу там находиться». И всё.

Через две недели приехал отец. Очень был агрессивен – «Что у тебя там, кто тебя обидел, кто трогал?» Я говорю – «Ничего не произошло. И вот он говорит – «Давай, собирайся. Я тебя закопаю, раз ты мне не говоришь».

Он посадил меня в машину, вёз куда-то, и я понимала, что меня везут закопать. Я не умоляла, просто сидела и думала, что на этом всё закончится. Потом мы вышли из машины у леса – «Давай, последний шанс тебе даю, говори либо туда». Я говорю – «Приехала, потому что мне там плохо». И тут он закурил и сказал – «Садись в машину. И мы вернулись».

Жизнь у тети тоже не предвещала светлого будущего. Мне опять нельзя было выходить за пределы дома, дружить с кем-то. Работать, хоть какую-то копейку зарабатывать тоже нельзя. Учиться? Я не училась. Ни друзей, ни общения. Утром встаешь, ешь, помогаешь по дому, обедаешь, убираешь, ухаживаешь за бабушкой – она полуслепая уже была, ужинаешь и ложишься спать.

Как-то звонит отец – «Ты где? Сейчас приеду, я тебе устрою. Никуда не уходи». Ну, я понимаю, что он за что-то собирается меня избить. У бабушки со сном были проблемы, был димедрол у нас дома в нормальном таком количестве…

Меня откачали. Рядом со мной лежали девочки, которые вены себе резали, типа, любимый человек бросил. А я думала, какие же у них мелочные проблемы. Участковый приходил, спрашивал, в чём дело. По совету старших я не сказала ничего. Отец очень расстроенный сидел надо мной, говорил – «Скажи, что для тебя сделать. Хочешь, построю дом. Будем жить только ты и я. Я сделаю для тебя всё, что хочешь».

И я сказала – «Просто устрой меня в школу». Это была хоть какая-то зацепка за жизнь, какой-то смысл жить. И он пообещал.

Возьмите меня в детдом

Очень скоро отец опять засобирался на заработки, в Ханты-Мансийск. Тетя сказала – «Не оставляй девочку со мной, я не могу отвечать за её жизнь. Ты меня тоже обвинишь, если с ней что-то случится».

Отец меня забирает и… Оставляет у посторонней женщины. Мы к ней заехали, якобы, в гости и он сидит жалуется, что, вот, такая жизнь, пришлось дочку с собой взять, такая ситуация у меня. И она говорит – «Ну, у меня есть отдельная комната, я могу её у себя оставить, пока ты решишь свои проблемы». И он соглашается. Через два месяца я подхожу к этой женщине и рассказываю ей от начала до конца всю историю. Говорю – «Это будет продолжаться. Он обещал учиться меня определить. Он не определил».

Я говорю – «Давайте вы мне дадите мой паспорт. Я пойду в детский дом сама». Она понимает ситуацию, отдаёт мне паспорт. Я иду туда, говорю – «Вот, так и так-то. Меня зовут вот так. Паспорт. Мои родители мною не занимаются, я нигде не учусь, у меня нет дома, возьмите меня». И они меня берут. Я счастлива. Буду учиться. У меня будет своя кровать, учёба, друзья.

И тут приезжают отец с братом. Я плачу, я не хочу выходить. Но забрали они меня. Удивительно, что не избили.

…В 2010 году 10 марта отец с матерью уже в Буйнакске пишут у нотариуса отказные. Мне уже 15, отказные у меня на руках. Заверенные.

Ламинированные. Но меня снова оставляют у каких-то родственников. На полгода. Потом у других. На четыре месяца. Потом у третьих неделя. И так проходит ещё время. Отец сделал мне аттестат, якобы я окончила девять классов, а на деле всего семь.

И наконец мы идём в Минобразования и нам говорят – «Вот у нас есть Избербаш, есть Каспийск, есть Дербент, есть ещё какой-то интернат». Отец говорит – «Она у меня сложная девочка. Нужно что-то, где дисциплина, где порядок».

Так я попадаю в Дербентский интернат. Отец меня привез, оставил там и уехал. Один раз он приезжал с одной из женщин, у которых я проживала, она сказала – «Хабиб, я хочу видеть девочку».

И второй раз, воспитательница позвонила ему – «Ваша дочка окончила 11 классов и тут нам нужно по 6 тысяч скинуться». Он приехал, дал денег. На выпускной не остался.

Строчки

Лет до 18 я ещё плакала, думала, уж лучше бы какая угодно семья, чем это одиночество. А потом поняла, что ни отец, ни мать не позволили бы мне быть Индирой. Лет в 15-17 выдали бы замуж, нарожала бы детей и считала, что основная моя миссия, то, для чего я живу – выполнена. Мне повезло с одним: там, где мне плохо, где меня заставляли быть не собой, перекрывали полностью меня, оттуда я какими-то путями, даже не осознавая этого, выходила.

Первые попытки писать были ещё классе в седьмом. Помню, мачеха увидела это маленькое четверостишье, погладила по голове, сказала – «Молодец, неплохо получается». А потом я уехала к матери и там тоже что-то писала, но она запрещала. Я писала в рабочих тетрадях на последних страницах, но и там находили и наказывали. Видимо, в стихах у меня выражалась обида на нее. И мне приходилось это всё прятать, будто я преступление совершаю, выражая свои чувства, расставляя слова – одно за другим.

Я писала ещё потом в интернате и в институте. Наверное, чтоб не чувствовать себя беспомощной, отставшей от ровесников. Наверстать пропущенные два с половиной года было невозможно. Я и не наверстывала. Оставляла пробелы и вникала в то, во что получалось вникать. Если что спасало – это творчество. Там все было по моим законам, там я сама строила мир. А стихи, получается, строили меня.

Не было такого, чтоб я садилась – а, вот сейчас напишу! Ты что угодно можешь делать, где угодно находиться, может даже буйная компания у тебя сидит, разговаривают, играют в какую-то игру. Просто какая-то музыка, ритм, какие-то слова появлялись. В этот момент надо отойти в сторонку, записать. Может, все остановится на паре строчек, а может, это уже будет готовое стихотворение.

Больше всего мучает несовершенство моего языка, что мне не хватает слов. Есть еще страх, что не стану известной, прославленной, что таланта окажется меньше, чем я думаю. Но это не станет крушением, я прошла хорошую школу таких вот крушений. Паду я или не паду, все равно буду писать. Это будет главным моим делом, раз именно стихи меня и спасали.

Взрослая

И вот я окончила школу. Приехала в Махачкалу. Для меня этот город был, как сейчас Москва. Что здесь делать? А где педуниверситет? А где улица 26 бакинских комиссаров? Нацелилась на филфак, но не прошла по баллам.

Пошла на «дошкольное образование». Лето прожила в семье девочки из интерната. Работала разнорабочим. Убирала после ремонта. С прорабом ходила, он мне давал незначительную какую-то работу. Можно было поднакопить за лето.

Но главное, я переехала в общежитие. И шесть лет: четыре года бакалавриата и два года магистратуры я там прожила. Училась, работала параллельно. Сказать, что я получила образование сложно, мне нужно было себя содержать, две тысячи рублей стипендии маловато. Я работала и часто отсутствовала на парах. Преподаватели не обязаны были меня понимать, но в основном шли навстречу.

На втором курсе я поняла, что пора отойти от родителей, не ждать от них ничего, не надеяться на них. Мать как-то приезжает, говорит – «Либо я тебя здесь опозорю криками, воплями, либо ты мне даёшь копию паспорта, мне там для пенсии что-то надо». Я такая – «Да, бери! Зачем крики или ещё что-то?» Взяла копию, ушла и никаких следов. Всё.

Или звонит отец – «Ты там что, платок не носишь, что ли? В брюках ходишь? Ты мою папаху держи на моей голове! Ты где, я сейчас приду, я тебя… Я тебе отец или собачий х…?»

И раз – я понимаю, что, наконец, могу высказаться. Хоть через страх, через кулаки, пусть по телефону, но высказаться. И говорю – «Если ты мне смог предложить этот вариант, наверное, второе». «–Ты что, выросла что ли?!» «–Да. Выросла».

Признайте меня сиротой

И вот я живу, вижу, слышу, что на Новый год 100 тысяч получают сироты, что ежемесячно по девять-десять тысяч получают. И понимаю, что меня это напрямую касается. У меня есть отказные. У меня нет родителей. Я советуюсь, обращаюсь в разные инстанции, к разным людям, подаю в суд.

И об этом узнает отец. Наверное, он думал, что я не у государства, а у него буду требовать какое-то имущество или финансы. И начинает размахивать справками, мол, у него на сердце операция. Чтоб если я стану судиться, говорить – «Я больной человек». А потом приезжает, забирает у меня свою отказную – «Мне по таким-то делам нужна эта бумага». И не возвращает мне ее.

На третьем курсе после трех судов я, наконец, победила. Помогла наша университетский проректор по воспитательной работе Ирайсат Сергоевна. Ее родственник-адвокат бесплатно вел мое дело. Я получила статус сироты, начала получать деньги, встала в очередь на квартиру. Но она движется медленно, а я уже закончила свою учебу и мне говорят – мы тебя в общежитии больше не можем держать. Опять я без своего угла, опять живу у чужих людей.

Но тут мне снова повезло. В Театре поэзии в Махачкале выступал саратовский режиссер А. Прасолов, а какая-то женщина показала ему на меня – «Посмотрите, какая талантливая девочка. Может, её себе в театр возьмёте». Он сказал – «Ну, пусть даст свой номер». И взял. Поговорил с директором, и так я попала в театр. Наступил момент, когда я уже больше не могла, меня подкосило моё кочевничество. И тут подходит художественный руководитель Макеева Наталья Олеговна, говорит – «Что такое? Что с тобой? Просто всегда ответственная, почему ты опаздываешь на работу?» Я говорю – «Такая проблема у меня, я без жилья, то у одних друзей, то у других живу. А

очередь, я может длиться ещё лет десять». По её обращению Зарема Ажуевна, министр культуры, отозвалась. И мы подали иск о досрочной выдаче квартиры. И мы выиграли.

Наконец дома

В каждом доме свои правила. В одном живёшь четыре месяца, суп надо иначе варить. Вести себя надо иначе. Режим иначе. Поведение другое. Переходишь в другую квартиру, в другой дом, там уже побольше людей. С каждым опять контакт налаживать. Опять режим другой. Суп иначе варится. Тут, оказывается, ещё такая приправа должна быть.

И я так устала от бездомности, одиночества, от судов, что думала, может, какое-то такое мелкое хулиганство и в тюрьму? Там будут и дом, и еда, и общение.

В декабре 2019 мне дают от квартиры ключи. Я зашла в свою квартиру. Там, конечно, нет ничего, я просто матрас на полу расстелила, села и поняла, что я даже радоваться не могу. Первые полгода не верила, что это моё, ждала, что сейчас владелец придёт. Очень долгое время осматривала стены.

Свой дом, это когда никто тебя не будит потому, что он пришёл или встал раньше. Это твоя кровать, ты можешь её заправить, можешь не заправить. Это твои стены, можешь на них нарисовать углем, можешь поклеить обои. Ты не боишься, что сейчас что-то скажешь или сделаешь.

А потом я осмелела, купила машину себе. Сначала «калину», после «форд». Это, наверное, тоже про свободу, да? Захотел – сел, поехал, куда хочешь!

Первое, куда я поехала – с друзьями на Сулакский каньон, палатки еще взяли. Ночью я смотрела на звезды и вспоминала – как лежала на кровати у тети дома, смотрела в потолок и не понимала, что дальше. Думала, наверное, Всевышний меня оставил. Неужели он не видит, не слышит? И что я такого сделала, чтобы с детства всё это проходить?

И вот тогда я впервые ясно поняла то, что сейчас повторю уже в стопервый раз, наверное. Если бы я осталась в какой-либо из этих семей, ничего чудесного, что у меня сейчас есть, не произошло бы. Не было бы путешествий, друзей, работы интересной, поэзии, не было бы свободы и не было бы меня такой.

Записала Светлана Анохина,
Фото из архива героини