Неправительственная организация «Немецко-русский обмен» (DRA – Deutsch-Russischer Austausch) разработала проект «Превенция радикализации на Северном Кавказе», который реализуется вместе с партнерами из гражданских общественных организаций из России, Франции и Германии. Это серьезный разговор на тему религиозного экстремизма, распознавания его причин, истоков и признаков в среде молодежи, а главное – попытка предупреждения радикалистских настроений.
Проект объединил ряд сотрудников некоммерческих организаций Северного Кавказа из Чечни, Ингушетии, Северной Осетии, Кабардино-Балкарии. Кроме того, в проект включен и Татарстан. О том, как стартовал проект, как он завис из-за пандемии, что удалось узнать участникам, и какой новый опыт они приобрели, рассказала координатор проекта из Ингушетии Марета Дзейтова.
— Проект стартовал год назад. Всего запланирована серия из пяти образовательных модулей, каждый в форме двух-трехдневных семинаров. На двух из них в качестве ведущего выступал приглашенный эксперт из Германии Борис Крумнов. Он исследователь и практик, много лет работающий над профилактикой радикализации и возвращением людей из зон боевых действий.
С началом режима самоизоляции программу пришлось перестроить – работа перешла в сеть. Продолжить очные встречи, видимо, можно будет не раньше осени.
По замыслу проекта мы не только учимся, но и транслируем знания в своих регионах. Конкретно сейчас мы разрабатываем концепции тех образовательных мероприятий, которые будем проводить уже сами. На мой взгляд, необходим также мониторинг ситуации на Северном Кавказе, однако это работа для больших объединений самых разных специалистов.
— Насколько эта проблема актуальна для Германии и Франции, и как признаки радикализации можно распознать?
— Специалисты там убеждены, что это актуально. Отчасти потому, что в обеих странах много иммигрантов. Когда они называют цифры, подчеркивают, что сто человек-экстремистов, ушедших в «Исламское государство» (ИГ, запрещена в РФ), может показаться незначительным числом, однако для небольшой страны это много. В Европе еще и правый радикализм большая проблема. Доставляют беспокойство неофашистские организации. Первые симптомы общие для всех: человек резко меняет образ действий, круг общения, стиль одежды. Если говорить об исламском радикализме, то внешними признаками может стать то, что девушки внезапно облачаются в хиджаб, парни отпускают бороду, отдаляются от семьи. Меняется поведение и ценности, смещаются интересы, человек пользуется определенной риторикой.
— Европейский подход к проблеме радикализации отличается от российского?
— В Германии и Франции отказываются от работы с религиозной составляющей. Для нас это не совсем понятно. Если идёт работа с религиозными радикалами, то как это сделать без опоры на религию? Нам отвечали: мы это не обсуждаем, тема очень тонкая и деликатная, мы туда не вторгаемся. В Берлине мы неоднократно поднимали этот вопрос. Я согласна, что не стоит критиковать религиозные принципы, но можно работать с нарративами, придумывать контрнарративы. Радикализация происходит именно с опорой на них. Можно находить аргументы и противопоставлять что-то радикальным взглядам в рамках все тех же канонов религии.
Зарубежные коллеги сконцентрировались на транслировании общечеловеческих ценностей: толерантность, мультикультурность, права человека.
В части ценностей мы с ними согласны. Однако в методах иногда расходимся. Думаю, надо обсуждать, дискутировать, особенно там, где религиозные постулаты расходятся с законами страны проживания, а также если следование предписаниям угрожает жизни и здоровью других людей и их свободе. Религия, как мы видим, становится полем для всякого передергивания и манипуляций, превращается в инструмент политических и прочих игр. Псевдопроповедники, использующие верующих в своих целях, ловко манипулируют смыслами священных текстов, выдергивают определённые хадисы из контекста.
Если не дискутировать и не спорить, выходит, что вербовщики ИГ выигрывают. Они не заморачиваются этикой и умело строят риторику
— Как можно отследить манипуляцию и объяснить человеку, что его вводят в заблуждение?
— Суры Корана посылались не подряд, не в том порядке, как они пронумерованы. Я долго не могла понять, что это значит, но оказывается, если сура идёт в Коране, например, тридцать первой, то это не значит, что она была и ниспослана тридцать первой. Одни послания были ниспосланы для военного времени, другие для мирного. И посылались они в связи с конкретными обстоятельствами. В этом надо ориентироваться, если взялся работать с темой. Выстроить и аргументировать позицию. Если не дискутировать и не спорить, выходит, что вербовщики ИГ выигрывают. Они не заморачиваются этикой и умело строят риторику. А мы проигрываем.
— Какой подход здесь верен?
— Как-то на семинаре в Стамбуле я встретила уроженку Ирака. Она живет в Великобритании и руководит НКО, которая реализует образовательные программы по превенции экстремизма. Она строит работу, отталкиваясь от коранических текстов. Она продвигает идею, что успех в современном мире зависит от знания религии и умения не поддаваться провокациям. Это тоже своего рода манипуляция, но позитивная – молодых людей соблазняют успешностью, подталкивают к отказу от насилия, потому что оно неэффективно. Концепция этой женщины выглядит весьма убедительно. И мне очень странно, что европейскими экспертами такое важное поле работы огибается по большой широкой дуге.
— Интересовались ли западные коллеги вашими наработками?
— Этот проект задумывался как программа обмена. И нас с коллегами удивило, что на совместных мероприятиях нам транслировали европейский опыт, а наш не запрашивали. Возможно, это будет следующим этапом, проект планируют продлевать еще на год. Пройдя этот курс, участники должны стать проводниками мирного настроя для аудитории в своих регионах.
— Каков гендерный состав участников?
— Женщин вдвое больше. Мы активнее. Вообще, часто выходит, что именно женщины берут на себя эту роль – остановить уход молодежи в экстремистское подполье. Хотя этот факт проходит мимо внимания большинства, но именно женщины больше переживают и охотнее впрягаются в такую деятельность. А это немалый груз, постоянная, систематическая, часто изматывающая работа.
— Результат который не всегда нагляден и плюшек от общества не дождешься?
— Именно. Как оценить, взвесить этот вклад? Кстати, тема оценки эффективности таких проектов — отдельная большая боль. Получается, если сведется к нулю число людей, уходящих в радикальные группы и удастся это отследить, то только тогда можно смело говорить о результате? Много зависит от того, что принимать за отправную точку. Снижение уровня насилия? Но неясно, по каким критериям оценивать. Есть подход, при котором замеряется уровень знаний и изменение мнения аудитории до и после обучения. Разработаны специальные анкеты для определения взглядов, отношений, установок. Еще рекомендуется собирать личные истории. И все равно есть ощущение какой-то неполноты картины.
Они, как и всякий травмированный человек, очень замкнуты, недоверчивы, с трудом идут на контакт
— Женщины и девушки, вернувшиеся в Ингушетию из Сирии, охвачены программами реабилитации?
— При администрации главы и правительства республики была комиссия по адаптации. Её курировала антитеррористическая комиссия. Ее представитель приходил на наши мероприятия, рассказывал о работе. Деятельность комиссии, впрочем, мало освещалась в СМИ. Более поздней инициативой было создание комиссии по ресоциализации членов семей бывших участников незаконных вооруженных формирований. К сожалению, у меня нет информации о деятельности этой комиссии в настоящее время.
Интересная инициатива была у комитета по делам молодежи в формате патриотического клуба “Турпалхо”. В летнем лагере собирали в равном количестве детей погибших сотрудников правоохранительных органов и детей погибших боевиков. В процесс вовлекались матери тех и других. Эту идею одобрил даже национальной антитеррористический комитет. Поразительно, что спустя небольшое время напряженность между участниками пропадала. Даже взрослые женщины, которые друг друга не выносили, постепенно сдружились через детей. Хотя поначалу сторонились и были настроены друг против друга. Они наладили связи и увидели, что нет повода для вражды. Этот позитивный опыт подтверждает пользу такой методики.
— Насколько вероятно, что приехавшие из Сирии жены и вдовы боевиков радикализируются на родине?
— Верю, что шансы невелики. Конечно, они, как и всякий травмированный человек, очень замкнуты, недоверчивы, с трудом идут на контакт. Зачастую они не доверяют силовикам и чиновникам, хотят, чтобы их просто оставили в покое.
— Помогают ли вам в работе исследования социологов?
— Конечно. Многие находки происходят по аналогии: прочитала, поняла подход, решила, что подобное подойдет и нам. Либо находишь в работах экспертов более точные формулировки своих мыслей. Я уверена, что люди в своей глубинной сути одинаковы везде, психология одинакова, различаются лишь нюансы, связанные с культурным контекстом. Везде люди хотят одного и того же: любви, уважения, безопасности.
— Что лично вы вынесли из международной программы обмена в профессиональном плане?
— Когда видишь, что делают иностранные коллеги с той же проблемой, можешь оценить радугу подходов, гибридные методики, скрещивание разных приемов. Это очень вдохновляет, заряжает эмоционально, мотивирует на дальнейшие разработки, идеи. А еще мы часто комплексуем, нам кажется, что у нас какая-то глубокая провинция, что мы где-то на периферии и наш способ работы, интуитивно нащупанный, может не совпасть с мировыми тенденциями, что он не профессиональный. Но, попав в Европу, понимаешь, что ты вообще-то в тренде и пришёл к этому самостоятельно. Интернет сократил расстояния невероятно, он сегодня предоставляет всю необходимую информацию, и мы в курсе всех новинок. Это помогает, подстегивает, воодушевляет.
— О каких моментах речь?
— Например, западные эксперты рассказывают про метод «равный-равному», говорят, какой он классный и эффективный. А мы его уже полтора-два десятка лет как используем. Или взять тот же форум-театр. Он очень популярен у молодежи. Нам его иногда на семинарах преподносили как нечто новаторское и очень продвинутое. Но это не ново, он используется с шестидесятых годов XX века. И мы тоже работаем с ним. В его основе лежит психодрама. Метод состоит в обыгрывании конфликтных ситуаций, — в управляемом обыгрывании. Когда это начиналось, это называлось “театр угнетенных”. Преимущество в том, что это не затратно по времени, и это может сделать любой. Разыгрывается конфликтная ситуация, причем предусмотрена смена ролей по желанию. Допустим, ты сейчас от имени одного персонажа играешь, но можешь и другого сыграть. И любой из присутствующих может предложить свой вариант исхода ситуации. Когда начинаешь с этим работать, случаются мощные инсайты, происходит перестройка сознания. У нас на Северном Кавказе очень эффективно работают с этим форматом. Хотя его использование напоминает синусоиду: то вот его почти забыли, а потом новый всплеск интереса.
В республиках Северного Кавказа как правило, ведется борьба с экстремистами, но ничего не делается с причинами радикализации
— Некоторые путают экстремизм с радикализмом, в чём различие?
— Есть хорошая фраза: не каждый радикалист является экстремистом, но каждый экстремист является радикалом. Радикализация – это процесс который, если вовремя не остановить, либо не взять под контроль, переходит в насилие и превращается в экстремизм. То есть в действие. Граница зыбкая, но она есть и не все эту разницу могут объяснить и понять. Не все хотят в это вникать, причём даже те, кто должен по долгу службы.
— А кстати, что они предлагают?
— Правоохранительная структура и госкомиссии не вникают в нюансы. В республиках Северного Кавказа как правило, ведется борьба с экстремистами, но ничего не делается с причинами радикализации. Появление новых экстремистов этот подход предотвратить не в состоянии.
Также есть национальная российская стратегия противодействия экстремизму до 2025 года, утвержденная президентом РФ пять лет назад и обновленная буквально на днях. Все региональные разработки должны строиться на ее основе. Школа, вуз или министерство могут принимать свои программы и мероприятия, главное, держаться в русле стратегии.
Например, в Дагестане в министерстве по делам молодежи сняли серию неплохих социальных роликов. Их можно показывать в группах и обсуждать, можно смотреть самостоятельно, – они общедоступны.
— Есть разница в том, как радикализируются мальчики и девочки на Северном Кавказе?
— Я могу сказать, опираясь лишь на то, что я читала и то, что сама наблюдала. Юношей ловят на мировоззренческих вещах: романтизация, героика, свершение подвига. Мальчики задумываются о поиске смысла жизни, о достижениях и справедливости, хотят участвовать в переустройстве мира. В ИГ они, возможно, видят шанс на свершения. Плюс: юношей манит возможность заработать деньги. Это одна из мотиваций, и она порой весьма значимая. Слышала не одну историю, когда парни уходили в незаконные боевые формирования, потому что не находили себе занятия, хорошую работу. Часть вовремя свернули с этого пути. Социально-экономические факторы влияют и на женщин, но мы же понимаем, для женщины на Северном Кавказе это только один из факторов институционального давления. Экономическое бесправие женщин, как ни страшно это прозвучит, стало обыденностью. Девушки воспринимают уход в радикализм как возможность сделать что-то по-своему и одновременно обрести любовь, которой они жаждут. Для женщины это попытка хоть что-то решить в жизни самой. Часто можно сказать, что это бунт. В некоторых случаях — это обида, или, когда в семье очень сильный гнёт.
— Вербовщики давят на чувствительные точки?
— Они играют на жаждущей любви женской душе, ухаживают и много обещают. И да, девушек тоже волнует социальная справедливость. Их возмущает, почему они вдруг хуже? Почему им можно меньше, чем их братьям? Конечно, попав в сирийские лагеря, они будут иметь ещё меньше прав. Но кто же им про это расскажет?
— Кто обычно увлекает женщину на этот путь?
— Если она замужем, то муж. Она обязана за ним идти, и она идёт. Чтобы утащил брат я ни разу не слышала, но утверждать, что такое невозможно не буду. Иногда вербовщики сами себя предлагают в мужья или работают сводниками. Никто из женщин не поехал на войну в Сирию сами по себе. Либо с мужем, либо замуж. Джихад и любовь, эти вещи для них сливаются в одно. Согласно широко распространённому мнению, женщина может реализоваться только через мужчину и только так вносит вклад в общее дело. Поэтому приманку для девушек пакуют в одобряемые в исламе вещи: “Ты можешь принять участие в построении халифата путём поддержки мужчины, который будет это делать. Будешь рожать будущих воинов, у тебя будет любовь уважение, ты будешь на пути Аллаха». А по сути сексуально-бытовое и репродуктивное обслуживание. По той же методе рядовые “донжуаны” запудривают девочкам мозги, чтобы соблазнить и попользоваться. Такое тонкое знание болевых точек и умелая игра на них. Только экстремисты их затягивают в еще более опасную ловушку.
— А обратный путь? Есть разница в подходах к дерадикализации мужчин и женщин?
— Если женщину в какую-то группировку утащил муж, необходимо помочь ей это осознать. Порой, девушки вступают на путь радикализации из-за невозможности проявить себя, из-за запретов в семье. Они сами жертвы бытового экстремизма. Домашнее насилие — это тоже экстремизм и большинство его жертв именно женщины. Дочерям, сестрам, женам многое запрещают крайними методами без попытки договориться и, не учитывая их интересы. Если ответом стал уход в экстремистские группировки, надо искать и предлагать девушкам альтернативу вещам, которые они там искали.
— И так, чтобы семья не запретила?
— Да. Есть бытовой радикализм, он не очевиден, если не объяснить. И он страшнее. Мы ежедневно в нём. Простые истории, например отмена фестиваля аниме в Дагестане. Затравили подростков, которые хотели собраться и просто потусоваться. Это радикализм и экстремизм по отношению к представителям неугодной группы, к кому-то, кто просто чем-то отличается от нас.
Мы привыкли слышать, что заслуживают внимание только религиозные и политические группы экстремистов, но на самом деле экстремизм вокруг нас, обычный такой повседневный и оттого неосознаваемый. Мы как-то в школе проводили мероприятие. Я спросила учеников, было ли такое, что вы с братом или сестрой спорили за игрушку, дрались? Отвечают: было. Я спрашиваю: «А было такое, что маме надоело, и она выхватывает у вас эту вещь и об пол разбивает или выбрасывает?» Говорят, и такое бывает. Так вот: как ни непривычно прозвучит, но это экстремистский способ решения проблемы. Но к такому видению, такому взгляду на экстремизм в быту мы не готовы. Между тем, у массы проблем в человеческих взаимоотношениях «ноги растут» из «бытовухи». И очень может быть, что сегодняшние экстремисты стали такими, потому что вчера просто никто не желал видеть в них личности, не признавал за ними права выбора.
Лидия Михальченко
DAPTAR 