Что я знаю о ней? Ну, например, она охотно смеется, даже если шутка совсем простая. Когда рассказывает что-то, жестикулирует, размахивает руками. Носит брошки с этническими мотивами. Очень прикольно одевается, будто над ее стилем работают специальные люди. В момент загорается любой стоящей идеей. От нее можно подзаряжаться, если совсем не осталось сил.  И еще она – художник. Со всем, что из этого факта следует.

Это была работа из серии «Я облажалась»

…Это случилось в Турции, на международном арт-симпозиуме. Она уже бывала на таких симпозиумах, не новичок. Не маленькая Патя, девочка из дагестанского села Арчо, обмиравшая от красоты мира и не умеющая пока рассказать о нем. Не студентка художественного училища, а потом и института, а уже настоящий художник Патимат Гусейнова. Со своим узнаваемым голосом, своей манерой и темами, художник, не робеющий даже в присутствии арт-монстров. Наоборот, это необъявленное соперничество обычно ее заводило, подзадоривало. Но не в этот раз.

Патя стояла перед холстом и разглядывала практически готовую работу. Все было контрастно, фактурно, много цвета и «археологический лев» – центральная фигура на полотне – должен был, по задумке, сыграть свою роль, проявить себя как царь. Как Главный. Но что-то не срослось.

«Я смотрела на работу и понимала, что она должна называться «Мой позор». Лев был лажовый просто. Много ‘разговаривал’», – рассказывала Патя потом.

А тогда, в Турции, слова еще не пришли, просто чувствовала – все не так, не то. И тогда она протянула руку, взяла кисть, окунула в краску и, не давая себе шанса передумать,  закрасила цветное черным. До открытия выставки оставалось меньше суток.

Очень часто на тех же воркшопах, если чувствую, что не получила, чего ждала, в конце закрашиваю холст черным

Она так поступает, сколько себя помнит. Выкладывается вся, может работать сутками. А потом отступает на шаг, смотрит. Окликает работу – «Ты та самая?». И если та не откликается ликующим «да!», звучащим в каждой линии, в каждом сочетании цветов, то безжалостно закрашивает. Поначалу пыталась писать поверх, исправлять. Но уже написанное пробивалось, мешало руке и глазу, мешало полету. Или там вдруг звучали другие художники, неявно для других, но очевидно для нее самой. Тогда она стала закрашивать. Или шла и сжигала. Огонь стирает всю информацию. Так она говорит.

«Я же не ищу результата, мне нравится быть в процессе, жить в нем. Очень часто на тех же воркшопах, если чувствую, что не получила, чего ждала, в конце закрашиваю холст черным. Коллеги шутят: ‘Пришла к Малевичу?’ Нет, просто обнулила все. Я чувствую, что могу это сделать, но просто не сумела сейчас».

Но в Турции был не воркшоп. Она сидела и смотрела перед собой. Думала: «Так, я считала, что всех порву, а в результате порвали меня». Времени на новый рывок не было, сил не было, надежды тоже. Ничего не было. Только она и черный прямоугольник хоста перед ней как символ ее провала. 

«Хей! – сказал кто-то рядом. – В чем дело? Я тебя впервые такую замороженную вижу».

Это подошел художник из Голландии. Они встречались раньше на других симпозиумах и он видел, как она работает, знал, как она умеет. А она не сумела ответить, просто развела руками, мол, сама не знаю, что со мной, не могу и все.

«И тут он говорит: ‘Давай мне саму широкую кисть и скажи, какой цвет ты меньше всего любишь’. Я дала ему изумрудную краску, которую терпеть не могу и широкую кисть. Он отвернулся от работы и, вот так спиной стоя, закрасил. Намалевал огромную зеленую кляксу. Вот, говорит, теперь танцуй. Он вообще гений, конечно. Но в тот момент я об этом совсем не помнила. Кричу ему: ‘Ты убил мое искусство!’». 

Он улыбнулся, пожал плечами и ушел. А она сидела и размышляла, что вот оно дно и терять больше нечего, но это совсем не страшно, если вдуматься. Пожила немножко с этой мыслью, огляделась и поняла, что потихоньку выравнивается настроение. Будто сидела в погребе, а теперь дверь открыли. И вообще, все вокруг работают и как-то скучно сидеть без дела. Тогда она взяла наждачку и стала тереть.

«И вылезла такая штука… Что-то вроде энкаустики. Это такая техника рисования, но там обычно нужен воск. А я без него обошлась. И получилась такая сложная работа, будто она там всегда была, просто пряталась. Мне достаточно было увидеть ее краешек, чтоб понять, какой она должна быть и как я ее закончу».

И незадавшаяся поначалу работа с «разговорчивым» львом получилась классной. Такой классной, что сама Патя называет ее одной из лучших вещей того периода.

Как правильно мучить бумагу

Надо сказать, похожая история, с поначалу загубленной и чудом спасенной, точнее, заново рожденной картиной уже была. Тогда Патимат работала над циклом «Слой». В мастерской было сыро, холодно. Вообще-то она неприхотлива, к тепличным условиям не привыкла, но в какой-то момент поняла, что продрогла до костей и думает об этом больше, чем о работе.

«Уже пошли фактурные какие-то связи, но я совсем заледенела, остановила процесс, включила отопление и ушла. Прихожу на следующий день, гляжу, а там все растрескалось. Ахнула – ну все. Конец. Все пропало! А потом думаю, а что, так даже прикольнее. В принципе, я могла сделать эти кракелюры и сама, но так хорошо и по-настоящему не вышло бы. В общем, я взялась работать, учитывая эти трещинки и все пошло правильно.

Я бываю очень благодарна тем, кто умеет увидеть в моих работах что-то, что я и назвать не умею. Вот Джамиля Дагирова очень глубоко сказала как раз по поводу «Слоя». Многие отнеслись к этим работам не всерьез, будто я просто разложила перед собой найденные на раскопках предметы и нарисовала их. А Джамиля написала, что это не просто артефакты, а портреты артефактов. Все эти тонкие вещи, которые я чувствовала, работая, она передала словом. Мне было дико приятно, не все умеют так все понять, одним словом  попасть в цель».

– Патя, – говорю я ей. – Патя, ты знаешь, что ты сама все время попадаешь в цель, что ты стрела? В смысле, я тебя именно так вижу».

Она резко поворачивает голову, брови сведены к переносице, смотрит серьезно, не пытаясь перевести разговор в шутку, в легкую дружескую болтовню. Потом отрицательно качает головой.

У меня ощущение, что слишком много времени разбазарила, слишком мало достала из себя, а там есть, что взять, есть глубина и потенциал

– Нет, – отвечает. – Стрела же значит и легкость, да? А на меня иногда нападают такие, знаешь, не объяснимые ничем сомнения. Я такой человек даже в самых простых вещах, что не всегда умею слышать себя, доверять себе. Моя жизнь была бы совсем другой, если бы я умела. Ну вот, предположим, я точно знаю, как пишется какое-то слово. Но приходишь, предположим, ты и говоришь – нет, оно пишется не так. И я начинаю сомневаться, теряюсь. И к тому же мне на халяву жизнь ничего не преподносит. Я вот графику не очень, я живописец, колорист, но как-то увидела работу, там были две линии всего и все ими сказано. Спрашиваю у художника, как тебе удалось? А он отвечает: «Купи штук десять пачек бумаги Снежинка и мучай ее целыми днями». Все вот так элементарно, «нужно мучать бумагу». Не жалеть себя, не жаловаться, а пахать, пока не начинаешь падать, с ног валиться. Ты переживаешь, ешь себя, просыпаешься с ангиной, но вот такой, измотанный, через слезы, усталость, болезнь ты начинаешь что-то понимать. Может быть, у других иначе, но у меня именно так. Думаю, жизнь не обманешь. И живопись не обманешь: если в тебе есть какая-то гадость – она вылезет. Живопись не принимает ни ложь, ни сомнения, она очень ревнива. Если ты через нее собираешься стать круче всех, если она просто средство, она  тебя облажает. Либо работай спокойно, передавай точно то, что чувствуешь, либо пошла ты…

– Ну погляди на себя со стороны, где ты, а где «спокойно»?! Ты же искришь, разве сама не видишь?

– Вообще-то ты права. Если бы мне нужно было выбрать слово, которое меня отражает, я бы выбрала «беспокойство». Но не то беспокойство, которое тревога, плохое предчувствие, а когда тебя трясет, лихорадит. Когда тебе что-то нужно взять или отдать, но немедленно. Честно говоря, я, наверное, счастлива, что все так обстоит. Но для работы это неподходящее состояние.

Ее первый проект назывался «Вне тела». До него был очень тяжелый период, когда за три-четыре года она хорошо узнала, что значит слово утрата. Один за другим уходили близкие, брат, дядя, тетя. И мама с папой. Тогда она не могла работать, не могла создавать, случилась беда, и ей нужно было рвать, ломать, портить, закрашивать все сплошным черным. Так спасалась. Рассказывала: «Я не могу мазать, потому что мне плохо или хорошо. Мне нужен материал, с которым можно работать». И когда она, наконец, выкричала всю боль, пришла тишина, а вместе с ней и размышления. Наметились первые тонкие связи, из которых и вырос каркас будущего проекта.

– Знаешь, – говорит Патя, – лучшее мое интервью было после открытия выставки, когда я падала без сил. Я ехала на телевидение и думала, как же я там буду. У меня не было сил разговаривать.  Зато, как оказалось, были силы успокоиться. Я совершенно не думала, кто и как меня услышит и как поймет. Меня не выплескивало, не разбрасывало.

Бокс и ромашки

…«Когда я пришла на бокс, меня спрашивали: ‘Тебе зачем, кто тебя обидел?’ А я не потому, что обидели, а потому что холсты рвутся. Понимаешь? Рвутся под мастихином холсты. Что-то из меня выплескивается бесконтрольно, я чувствую выброс, но он спонтанный, независимо от меня происходит. И мне трудно себя как-то остановить. Я как-то работала в нашей Академии наук и страшно завидовала тамошним людям. Они все степенные, все анализируют, по полочкам раскладывают. Это немного влияло и на меня. Помогало. Еще помогает руль, он у тебя в руках, он заставляет тебя ехать по прямой, поворачивать, там, где нужно. Есть люди, которые стремятся расширить свои границы, а со мной наоборот, мне нужно что-то или кто-то, чтоб их установить. И бокс в этом плане сильно помог, я там выплескивала лишнее».

Несколько лет назад я уже писала с ней интервью и Патя рассказывала, как совладала со своим Красным. Этот цвет поднимался в ней, подчинял себе каждую работу, пожирал, как когда-то огонь пожрал ее родное село. Ей было всего четыре, но она помнит, как пылали дома, кричали люди, как кричали животные. После этого она долго не могла есть мясо, становилось плохо, грозы, ливня, всего неумеренного, стихийного тоже пугалась. Как сама говорит, тот давний пожар дал ее жизни еще одно измерение. Но при этом отнял что-то очень важное, может быть, уверенность в том, что мир справедлив и ласков. Это долго не давало покоя, а после она как-то научилась справляться. Разложила, назвала по именам все, что мучило, ко всему прикоснулась, и тогда Красный взял и подчинился. Перестал быть кошмаром, неподконтрольной вспышкой ярости, сделался просто одним из цветов, ярким и ликующим.

Впрочем, Патя не любит об этом.

«Осточертело мне говорить о детстве и пожаре! О детстве я тебе другое могу рассказать. Как картошку копала. Как убегала с полей в библиотеку, а меня оттуда вылавливали и отправляли назад в поле. Типа, ерундой не занимайся. Я всегда себя помню тонкой, мир так остро чувствовала, смотрела и видела каждую маленькую деталь! А с этой картошкой было так скучно. И я сама не замечала, что выпрямилась во весь рост и куда-то смотрю. Мама сердилась – не стой в центре поля столбом. Наклонись! Не работай даже, а просто наклонись, чтоб люди не видели, как ты стоишь! А я уже тогда думала, зачем нужно притворяться, зачем столько сил на это тратить? У меня ощущение, что слишком много времени разбазарила, слишком мало достала из себя, а там есть, что взять, есть глубина и потенциал. Мне тупо обидно что я не занимаюсь живописью столько сколько мне надо. А надо мне много. Очень много. Чтобы я уже падала от опустошения. Иногда чувство бывает, как после большого скандала, когда уже нет ни гнева, ни слез, ни мыслей – только звенящая пустота. Но столько работать я не могу, приходится отвлекаться на какие-то другие дела».

В том старом интервью я все наседала и спрашивала, что за странное отношение к деньгам, почему она не хочет писать на заказ, почему не любит продавать свою живопись. А она хмурилась, повторяла: «Как только звучит слово деньги, из работы уходит душа». Но прошло несколько лет. Мы обе изменились, как и некоторые наши взгляды.

«Когда-то я считала, что если ты делаешь что-то на заказ, это предательство. Сейчас думаю иначе. Делай, как умеешь, если человек чего-то хочет, и ты за это взялся. Каждый имеет право на свой вкус, есть хинкалоеды и гурманы. Но тут нужно помнить, если ты шеф-повар, то не можешь подавать макароны по-флотски как изысканное блюдо. А на людей за их вкус сердиться не стоит, они не всегда виноваты, что в этом отношении не очень образованные. Нужно работать много, делать выставки, образовывать людей, говорить с ними, вливать, еще вливать. Но если он очень хочет ромашки, то можно дать ему ромашки».

Листья, уголь, люди

Меня всегда изумляло, как легко, буквально из ничего она создает праздник. Вот, к примеру, несколько лет назад придумала «Курч». Множество разных людей, среди них и совсем случайные, узнавали о нем через «Фейсбук», и в назначенный день приезжали к ней в мастерскую. Домик стоял на самом краю города, так казалось, во всяком случае. Небольшой домик, а вокруг него жил огромный сад. Будто фруктовые эти деревья посадили вовсе не для урожая, не для компота-варенья, а просто для красоты. Чтоб сначала цвели, заливая зеленое белым и розовым, а затем, рождали красную черешню, сизые сливы, ярко-оранжевые абрикосы. А из этих абрикосов она и готовила курч, абрикосовую кашу. И сверху поливала урбечом, выводя солярные знаки, лабиринты, круги, звезды с острыми лучами. Мне казалось, что это расточительство, звать к себе такую ораву, расходовать на них силы и слова. Да еще и готовить, да еще и рисунки эти выводить. Она не сердилась, объясняла.

«У меня мама, если помнишь, была председателем сельсовета, вся в работе, ей просто некогда было, а я большую часть времени жила у папы и в моем детстве не было теплой семейной обстановки. А мне всегда хотелось другой дом, настоящий. Чтобы там пахло вкусной едой, чтобы все красиво, мне хотелось быть ЗАмужем, я думала, что буду хорошей, послушной, четкой такой женой, хозяйкой, мамой».

На стене над нашими головами висел коровий череп, выкрашенный золотой краской («Нашла у дома, жалко стало, он ведь красивый, покрасила его еще».) и как будто подтверждал то, что она говорила – да, есть такое, прикасается и преображает, строит свой собственный вымечтанный мир, свой Дом. Всюду строит. И тут, в мастерской, и в Центре этнической культуры.

Этноцентр сейчас одна из самых ярких художественных площадок в Махачкале. Он живет, по-настоящему живет и в будни, и в выходные дни. По воскресеньям туда приходят люди на Воскресные чтения. Представьте себе, взрослые и совсем маленькие люди собираются, чтоб читать вслух и потом говорить о книге. А по субботам в Этноцентре воркшопы. Тоже Патина придумка. Она там директор выставочного зала.

«Я ожидала, что это будет так: каждый художник приходит и рисует в своем стиле. Что будут не только фигуративщики, но и мы, абстракционисты. А пришли реалисты, классики. Может потому, что для тех, кто занимается современным искусством, нужны немножко иные условия. Эта площадка слишком чистая, тут нельзя сверлить, пилить, пачкать. В общем, я думаю, сам этноцетр продиктовал формат. Там хорошая материальная база, костюмы, этнические предметы. Любой экспонат можем использовать и собрать любой образ. От такого соблазна трудно удержаться, так что по большей части мы пишем портреты и натюрморты. 

Но львиную долю времени тратим за чаепитие, на общение и за этими столами мы придумали много проектов. Даже арт-группа образовалась. Мы назвали ее ‘Мосты’. Мы сидели, пили чай и думали, как будем жить дальше. Всегда хотелось делать что-то по теме города, но на своем языке, художественном. Габо недавно сказал: ‘Грош нам цена, если мы не выйдем и не встанем рядом с нашими городскими активистами, с группой Город Наш’. Например, просто с мольбертами приехать к озеру можно, встать и красить. И мы придумали проект ‘Камень. Ножницы. Бумага’. Она же всем известна эта игра. Всем понятна. Но взрослые играют, на ходу меняя смыслы. Например, в игре бумага побеждает камень. А если это рассматривать в нашем контексте, то камень – это закон, который побеждают через липовую бумажку, через фикцию. Но тема сама по себе очень широкая и каждый может выбрать, что он хочет сказать».

В центре выставочного зала огромный, из темного дерева стол. Каждый раз, собираясь на новую выставку, мы гадаем, что сейчас на нем окажется. Будет ли рассыпано зерно, или яркие апельсины, или желтые осенние листья? Что Патя придумает на этот раз?

«Все происходит спонтанно. Лучше всего получается, когда думаешь: ‘Так, я доверюсь времени, моменту и себе’. Так было прошлой осенью, когда мы за два часа до открытия выставки ‘Одна. Любимая’ пошли на Родопский бульвар, собрали листья, накидали их на стол с камнями вместе. А еще была совместная выставка Лены и Тагира Гапуровых и Зайнутдина Исаева ‘Хатт-Асар 2’. Я поехала на рынок, мне нужны были какие-то штуки для монтажа, там увидела уголь и сразу решила – вот это! Если бы ломала голову, продумывала, ничего бы не вышло. Нужно просто быть готовой, открытой и зоркой, тогда тебе подсказывают, протягивают то, что нужно.

И в живописи так. Если ты идешь с мыслью ‘Вот я – мегахудожник, вот сейчас замучу, то фиг ты замутишь!’»

Светлана Анохина