Марьям Сагитова – археолог, этнограф – рассказала «Даптару» о месте женщины в архаичных культурах Дагестана.
– Как во времена вашего детства и ранней юности в Дагестане относились к стремлению девушек получать образование и делать научную карьеру?
– Несмотря на сложившееся в советское время представление о Дагестане как об отсталой республике, стремление к образованию всегда и у всех было очень сильным. В Гунибе, где я росла, 99% поступали в вузы, и другой жизни мы просто не представляли.
Ведь Гуниб – это бывшая царская крепость, где сохранялись старые здания казарм, часовня, которая стала кинотеатром. Там жили интеллигентные русские женщины, учителя, вышедшие замуж за местных мужчин. И так ведется еще с XIX века, когда построили эту крепость: туда ссылали дворян, и это «петербургское влияние» сохранялось очень долго, там жила певица Кармалина, жена генерала-губернатора, был дом офицеров с маленькими комнатками для денщиков.
Даже я еще застала в детстве людей этой культуры, бывших гимназисток, гулявших в шарфиках и с собачками, таких как дочь расстрелянного а Крыму царского офицера Айшат Кибичева, аварка, говорившая на французском и на великолепном, изысканном русском, какой редко встретишь даже у русской интеллигенции. Такие люди задавали тон, задавали высокий стандарт культуры, вокруг них постоянно кипела интересная жизнь, и конечно это определяло приоритеты и ориентиры.
– Видимо, этот культ знаний существовал и в вашей семье?
– Моя мама не получила образования, только пять классов окончила во время войны. Не до того было — отца раскулачили, дядю репрессировали. Она вышла замуж за моего папу, а у него то же самое: отец объявлен «врагом народа» за критику колхозного строя, мать сразу умерла. Это наложило отпечаток на родителей и на семейный уклад. Мой отец, будучи бухгалтером, не понимал, что, когда отправляют на ревизию в совхоз, надо брать взятки и молчать. А вместо этого он пошел и устроил разборки на бюро райкома, мол, воруют. Может быть, в нем страх жил, представление, что обязательно надо все правильно делать, чтобы не оказаться в тюрьме. Все равно оказался: почти три года он отсидел за эту критику по надуманному обвинению, это был политический процесс, который очень отразился на нас, детях. К нам стали хуже относиться, снижали оценки в школе. Но это, наверное, породило стремление цепляться за жизнь, выкарабкиваться, что-то собой представлять, учиться, работать.
И культ знаний, действительно, существовал и в семье. У мамы была хорошая память, она была носительницей народной культуры, могла часами читать наизусть стихи. Все книги, написанные на аварском, она прочитала. Отец тоже много читал, в том числе и русскую классику, и выписывал всю периодику, какую только можно было.
– Вы даже в сельской школе поработали. Расскажете?
– Да, в начале 80-х я два года проработала учительницей английского языка в селе Мегеб Гунибского района, там живут даргинцы. Я знала, что это временно, пока мне не дадут места в аспирантуре, но выучила даргинский язык и работала там с удовольствием. Наверное, если похлопотать, поговорить с нужными людьми, можно было бы получить место и в городе, но поскольку родители были очень правильными, прямыми, им это и в голову не пришло.
В мегебской школе
Добираться было трудно, это же в горах, транспорта никакого не было, я ходила пешком много километров в резиновых сапогах, жила у старенькой бабушки, ухаживала за ней. В этом селе жили мои родственники, но я не стала селиться у них, не хотела навязываться. Моя тетя была замужем за председателем колхоза, а его отец – голубоглазый старик по имени Абдулкадыр, который в 70 лет верхом ездил на базар за 30 километров туда и обратно, — читал Коран, и я вместе с ним. Я тогда учила арабский, потому что без него невозможно заниматься средневековой археологией, и читала с ним, чтобы тренироваться.
– Как к этому относились, ведь в Советском Союзе религию не поощряли?
В Мегебе тогда жили всего три старика – носителя исламской, арабистической культуры, которые читали Коран, могли отпевать умерших и совершать религиозные обряды. У Абдулкадыра была книжка исламских благословений и благопожеланий на аджаме — аварском языке на основе приспособленной к нему арабской письменности, — написанная мелким-мелким бисерным почерком. А он плохо видел, поэтому я переписала ее для него крупнее и черным фломастером. Он похвастался перед своими друзьями, и они попросили, чтобы я и им тоже переписала. Времени, конечно, на все не хватало, поэтому однажды, сидя в школе в экзаменационной комиссии по математике, которая меня не интересует и в которую меня для проформы включили, я, чтобы не скучать, стала на коленке переписывать. Вроде никто внимания не обратил, но потом директор школы вызвал меня и попросил больше так не делать: не хочу, мол, чтобы меня из-за тебя уволили.
– А дальше?
– А дальше поступила в аспирантуру, здесь, в Москве, и специализировалась на археологии средневекового Дагестана. Там я и познакомилась с будущим мужем, Аркадием Ганиевым. Ему ребята сказали: «Как только аварка в общежитии появится, мы тебя на ней поженим», — и поженили. Так мы и жили в общежитии, пока не родилась наша дочь, Алиса. С ней я вернулась в Махачкалу, куда вскоре вернулся и муж.
Родился сын, детям требовалось внимание, Алиса болела – может, потому и стала писательницей, что ей приходилось по полдня лежать на животе, и она все это время читала: читала и сама, и вслух, брату.
То, что в советское время преподносилось как отсталость, забитость угнетенной кавказской женщины, на самом деле имело совсем другой смысл.
Я перешла в музей, но науку не бросила, готовила публикации, ездила в экспедиции, в особенности туда, куда можно было взять детей. Сначала – в краеведческий (ныне Дагестанский государственный объединенный историко-архитектурный), потом переходила на пару лет в археологический музей Академии наук (теперь это называется Дагестанский научный центр РАН), где пару лет была заведующей. Туда поступало все, что находили на раскопках. Но потом все-таки уехала в Москву.
– Давно?
– 10 лет как я приехала вместе с сыном. Дочь была студенткой в Москве, муж ездил то в Ростов в командировки, то в Москву, в Махачкалу заезжал ненадолго. И я решила взять, что называется, творческий отпуск. Хотя бы год, думала, мы будем все вместе с детьми в Москве. Но так тут и осталась. Директор музея, где я работала в Махачкале, сразу так и сказала: кто в Москву уезжает, тот уже не вернется.
– Приходилось ли здесь, в Москве, сталкиваться с проявлениями национализма?
– Бывает, но, поскольку я жизнь прожила в Дагестане, я умею относиться к этому не слишком серьезно и обычно отшучиваюсь. В Дагестане есть политическое напряжение между аварцами и даргинцами, но на бытовом уровне мы живем своей жизнью и дружим не по национальному признаку. В советское время, кстати, еще хуже было отношение к приезжим в Москве. Помню, стояла с русской подругой в очереди, и знала уже, что будет, попросила ее проследить. Купила варежки дочери за 1.80, а сдачи мне не дают. Когда я потребовала сдачу, вся очередь на меня набросилась, дескать, ты приезжая, кто ты такая, уезжай к себе. Подруга за меня вступилась и сдачу дали, но вообще такое часто бывало.
– Вы продолжаете научную деятельность?
– Здесь я работаю в Дагестанской археологической службе при Академии наук: езжу на конференции, летом была в экспедиции, а когда им что-то нужно в Москве, занимаюсь их делами, хожу по инстанциям и так далее. Наука у меня превратилась в хобби, а хобби – учительство — стало работой: здесь я занимаюсь с учениками.
Дагестанская женщина воспринимается архаичной культурой как ходячая богиня.
И все же в рамках своего научного «хобби» раз в два года непременно езжу на «Крупновские чтения» — это конференция кавказоведов. Очень люблю всех этих археологов, их всегда приятно увидеть и послушать, хоть они иногда и странные – все про покойников да кости. И сама тоже делаю доклады.
– Расскажите, пожалуйста, про самые интересные кости, какие вам доводилось видеть.
– Агачкалинский могильник – знаменитый могильник хазарской эпохи, исследованный археологом Константином Федоровичем Смирновым. Потом там вел раскопки профессор Мурад Гаджиевич Магомедов, мой научный руководитель. Иногда он, уезжая по делам, оставлял меня, пятикурсницу, за старшую, и я со студентами расчищала землю вокруг больших могильных склепов, не открывая сами склепы. А к его возвращению вызывали бульдозер, чтобы снять эти плиты. Хазары заливали свои склепы особым раствором, и они оказывались замурованы намертво. Когда плиты сняли, мы увидели гору тел, которая на наших глаза начала оседать, и в воздух пыль поднялась – это и называется «рассыпаться в прах». Мы принялись расчищать кости, которые в руках превращались в труху. Сфотографировали кожаные сапожки с загнутым носом, обувь воина, один сапожок успели законсервировать, зажать между двумя стеклами, а другой на наших глазах рассыпался.
На раскопках
А в ходе раскопок памятников куро-аракской культуры в Великенте (это эпоха ранней бронзы, IV–III тысячелетие до нашей эры) обнаружились средневековые захоронения. Куро-аракская культура потому так и называется, что она была распространена между Курой и Араксом, то есть преимущественно в Грузии и Армении. А потом оказалось, что один из ее ярчайших очагов – Северный Кавказ и Дагестан. Какие-то ее элементы даже распространялись из Дагестана в Закавказье, а не наоборот, как прежде считалось. Дагестан же зажат между Севером и Востоком, и куро-аракская культура исчезла как раз под давлением каякентско-хорочоевской, которую несли наступавшие с севера племена. И это повторялось много раз, и в эпоху скифов и сарматов, и во все времена. Если рассматривать грубо, такая же картина наблюдается и сейчас: то наступает арабский Восток, то северная Россия. А в Дагестане северные и восточные черты встречаются, переплетаются и сохраняются в музыке, в быту, в одежде, в верованиях.
– Как это происходит, например?
– Пожалуйста: то, что в советское время преподносилось как отсталость, забитость угнетенной кавказской женщины, на самом деле имело совсем другой смысл. Я нашла документы моей бабушки, пересыпанные дустом, чтобы мыши не сгрызли, где написано, что она неграмотная. На самом деле она и читала, и писала, как и многие аварки, только не по-русски, а на аджаме, а потом эта «дремучая» старушка трижды прошла ликбез и выучилась читать не только по-русски, но и на латинице. Я помню, у нее была книжка на аджаме, потрепанная, без начала, без названия, бабушка ее читала мне в детстве. Только в институте благодаря курсу античной литературы я узнала, что это была за книжка: «Царь Эдип» Софокла. И таким путем, через арабизацию, античная литература попадала в страны, находившиеся под влиянием арабской культуры, в том числе в Дагестан, еще в средние века, часто видоизменяясь, переосмысливаясь.
– То на самом деле кавказская женщина – не угнетенная и не забитая?
– У нас в Дагестане все на женщинах держится, и занятия археологией этому пониманию очень способствуют. Я пару лет назад делала доклад о символическом значении чохто – это древнейший головной убор, разновидность чепца, который с наших женщин директивно, насильственно сняли в годы советской власти. Сейчас чохто можно увидеть только на старушках, а мы во время раскопок находили многочисленные и разнообразные элементы чохто, чуть ли не в каждом селении была своя разновидность. Так вот, получается, что чохто символизирует великую мать-прародительницу, богиню плодородия. Невероятная особенность Дагестана в том, что в нашей культуре вплоть до самого последнего времени сохранялись архаические культурные практики, которые сейчас изживаются под напором ислама. Если чохто снять и развернуть, вы увидите длинную срединную часть с небольшими боковыми, часто украшенными округлыми декоративными деталями на ушах или височными подвесками. Он будет похож на срединный столб, на который опирается традиционный аварский дом. Форма чохто отражает тот факт, что женщина стояла в середине дома, и все на ней держалось.
Дагестанская женщина воспринимается архаичной культурой как ходячая богиня. Ее нельзя трогать руками, она должна принести на спине урожай с поля и воду. Мужчинам нельзя было носить воду, это было табу. А мужчины в это время сидели на годекане (центральная площадь, место общинных собраний) с кинжалами, готовые к войне. Языческие верования и культы плодородия запрещали им касаться урожая и воды во избежание осквернения.
Одной из причин начала Кавказской войны стали попытки имама Шамиля ввести шариат, но даже он не смог полностью искоренить языческие практики. Поэтому Шамиль приспособил адаты, наши местные законы, к шариату, и получился такой симбиоз. А теперь наступают салафиты и снова говорят, что это неправильно, что это язычество, от которого снова надо отказаться и жить как в арабских государствах и ходить в хиджабах.
– Почему это происходит?
– Происходит это потому, я думаю, что выросло поколение, оторванное от корней. Бывшие советские люди азартно строили капитализм и не уделили внимания детям, которые росли вне семьи, вне дома, где-то на задворках. Они не знают родной язык, по-русски тоже говорят не очень хорошо. Они легко попадают под влияние салафитов еще и потому что «исконный» наш, традиционный ислам распространен в деревнях, среди стариков, которые городской молодежи кажутся отсталыми и тупыми. А радикальные формы ислама ассоциируются у них с чем-то современным, модным, с гаджетами и интернетом, где распространяется много пропаганды.
Я как педагог ужасаюсь иногда: что же вы делаете, мальчиков упускаете! С девочек и так много требуют – и хинкал они варят, и стирают, гладят, учатся, зарабатывают. У нас нет проблем с девочками, у нас с мальчиками проблемы.
– Но когда проблема с мальчиками, появляются проблемы у девочек.
– Да, в том числе им замуж не за кого выходить. Требования высокие, а мужчины – менее образованные и более воинственные — им не соответствуют. Под диктатом мужчин женщины в Дагестане никогда не жили и не будут, но исламизация действительно постепенно происходит. Я замечаю, что сама, приезжая в Дагестан, комфортнее себя чувствую, накинув шарфик.
Анастасия Овсянникова
Фото из архива М. Сагитовой
DAPTAR 