На то, что быт разъедает жизнь, что никакого тебе просвета — плачутся только женщины. И все стараются, чтоб поживописней, потрагичней об этом рассказать, будто соревнуются.
В детстве будущее представлялось ярким и отчетливым, как книжка-раскраска. Вот вырасту, и будет у меня свой дом, холодильник, а в нем кастрюля с борщом, котлеты в эмалированной мисочке и обязательные лекарства на дверце. А в спальне под кроватью будут стоять и дожидаться зимы важные банки с вареньями и соленьями. И еще хрустящая парадная скатерть для гостей и парадные же тарелки, и среди постельного белья пустой флакончик из-под «Красной Москвы». Для запаха. Раз в неделю влажная уборка и стирка. В октябре — запихивать в оконные щели старую вату, а другую, побелее, класть между рамами. Летом — стирать во дворе ковры, поливая их из резиновой кишки. Короче, все как у людей. Только я надеялась, что мне разрешат не заводить себе Гриб. У нас на кухне жил такой, плавал в баллоне бледный и склизкий. Храбрая мама кормила слепую дрянь сахаром и заваркой.
«Вы хотите об этом поговорить?» «Да, доктор, я хочу об этом поговорить. Послушайте, доктор, как вас там, у меня ничего не получилось, герр доктор! Мне не удается разговаривать с нормальными женщинами! Я не умею про свекровей и цены на золото, и они это чуют. Сразу чуют обман! Мигом распознают чужака и не принимают в свою компанию.
Даже в роддоме, где пахнет молоком и кровью, а все разговоры про то, что вот бы мужикам хоть один разок родить — тогда поняли бы, меня исключали из беседы. Приглушали голоса, косились подозрительно.
Бросьте записывать, доктор, сядьте ко мне, и я расскажу вам про картину. На ней рушится город и город горит, падают с крыш какие-то статуи, потому что Везувий проснулся и это последний день. И никакая вата между рам, никакие котлеты никого не могут защитить. Мне не снится банан, доктор, и зонтик с рыбой тоже не снятся. Мне снится, что я оттуда.
Напрасно пожилая некрасивая учительница на уроках труда объясняла, как строить выкройки, вгоняла в краску стыдными словами «объем груди». Зря втолковывала, как ухаживать за меховыми изделиями — это не пригодилось. Лучше бы научила, как бежать по улицам, закрывая лицо подолом туники, теряя сандалию, задыхаясь от пепла, понимаете, герр?»
Батареи текут? Пока не затопило нижних соседей и с утра не приходится ступать в лужицу у кровати — ерунда. Паутина в углу? Вижу, не слепая, но между мыслью «вот паутина» и движением руки, которая нащупывает веник, чтобы ее смести, — разорвана связь.
И вот возвращаюсь из отпуска, а дома удивительные перемены. Новая ванна, краны, а еще унитаз. Любимый постарался. Надо же! Мужчины много чего для меня делали. Например, делали мне предложения и детей, врали, женились, давали развод и деньги на карманные расходы, писали стихи, но в первый раз мужчина возвел в мою честь толчок. Мне бы радоваться, а я думаю — теперь, если срываться вдруг, все бросать — будет особенно жалко ванны и сортира тоже.
Куда срываться, дура, все спокойно, в доме даже комп завелся, никогда еще столько вещей не было, совсем буржуйка. Даже как-то странно. Картинка прямо как на одесском флэту у подружки, у Марьянки Муратовой, дочки той самой Киры Муратовой, которая «Долгие проводы», и «Короткие встречи», и «Астенический синдром». Я как-то жила на этой квартире целых три дня. И все три — в шоке. Двери в ванную у Марьяши не было. Вообще. Вместо нее висела красная тряпка, в молодости бывшая флагом Союза Советских Социалистических Республик. О мебели — умолчу. Была, конечно, как так, чтобы совсем не было? Но ее просто трудно было распознать под грудой шмоток, детских игрушек, разной дряни какой-то.
Зато в углу гордо стоял очень даже иностранного гражданства телек (подарок от мамы Киры) и на прикроватной тумбочке рядом с засохшим пряником лежало настоящее жемчужное ожерелье (того же происхождения). Помню, все рвалась убрать, хотя бы пыль вытереть, а Марьяна кричала: «Да ну его к чертям собачьим, Светка! Брось! Давай лучше говорить об интересном!» «Доктор, вы думаете, я себя специально программирую на такую жизнь?
Строю образ? Ну, вроде, богема, сильно духовная личность и прочее, и все материальное оскверняет, а быт — так вообще очень сильно, да? Не знаю, может, вы со своими научными очками и правы. А с другой — да подите вы! Батареи текут? Пока не затопило нижних соседей и с утра не приходится ступать в лужицу у кровати — ерунда. Паутина в углу? Вижу, не слепая, но между мыслью «вот паутина» и движением руки, которая нащупывает веник, чтобы ее смести, — разорвана связь. На «звОнит», «брОется» и «рЕзетки» реагирую, на грязную посуду — нет. Не той силы раздражитель.
Конечно, гостей приходится предупреждать — на этот стул садитесь осторожнее — разваливается, и разуваться не вздумайте, особенно если вдруг отчего-то в белых носках. И догадаться, что здесь живет женщина, можно только по забытому на стуле лифчику. Но ведь плакать, смеяться, ссориться, злиться, говорить, иногда писать и всегда помнить-помнить-помнить, то есть делать то единственное, что для меня важно, — это не мешает. И я никогда не скажу мужчине, который подошел ко мне со всеми своими горячими руками, уже ко всему готовый: «Сдурел, что ли, видишь стирки сколько?» А через полезную дыру в противокомариной сетке с балкона приходят случайные кошки. Просыпаешься и видишь — пришла. Сидит. Я неправильно живу, доктор?»
Странно: на то, что быт разъедает жизнь, что никакого тебе просвета — плачутся только женщины. И все стараются, чтоб поживописней, потрагичней об этом рассказать, будто соревнуются. Вроде как в очереди в поликлинику, когда сидишь там и неловко, если твое среднее ухо меньше воспалилось, чем у толстой тетки слева.
А вот мужики, холостякующие, имею в виду, совсем не ноют. Они не парятся по поводу беспорядка. Либо забивают на это дело с легкостью, либо с той же легкостью убирают. А иногда за них убирают другие. У меня так же. Всегда найдется тот, кто готов подмести, прибить, помыть и разморозить холодильник. Им, этим людям, вроде и не в тягость. Кажется, они даже чувствуют себя как гринписовцы, которые спасают последнего представителя редкой популяции, особого морского котика. И смотрят на меня как на котика — с симпатией, но покровительственно.
Только мне не слишком нужно, чтоб убирали. Пусть лучше сядут и слушают, а я расскажу им эту вечную, одну на все времена историю, как горели дома, пепел падал на город, и Сережка Дмитровский был в термах и не успел, а Гоша Буренин вытолкнул любимую наложницу нубийку, а сам тоже не успел, и как я вроде бы успела, спаслась, но на самом -то деле все еще бегу и бегу по тем кривым улицам, в одной сандалии. «Доктор, скажите, я безнадежна?»
Светлана Анохина
DAPTAR 